, вследствие чего в их домашнем “укладе начала чувствоваться домовитость” (М. Свирская)[518]. Став женой Мейерхольда, Райх развернулась в полную силу: “…Зинаида Николаевна возглавила хозяйство многолюдного дома, налаживала режим. Квартира, лишенная поначалу самого необходимого, стала быстро приобретать жилой вид” (Т. Есенина)[519]. С той же энергичной хваткой и предприимчивостью она действовала на театральном поприще. Неудивительно, что вскоре недавняя секретарша и домашняя хозяйка перестала довольствоваться ролью марионетки в руках великого мужа, получив право на голос и творческий поиск; взять хотя бы неоднократные уважительные ссылки на ее мнение и опыт в выступлениях Мейерхольда: “Нужно приветствовать тот почин, который сделала Зинаида Райх”; “Самый серьезный вопрос задает Зинаида Николаевна Райх”; “Актеры мало интересуются такими вещами, как тишина в зрительном зале (извиняюсь перед Зинаидой Николаевной <…> потому что она как раз этим любуется в “Даме с камелиями”)” [520].

Оставим в стороне вопрос о талантливости Райх, в любом случае проделанный ею путь свидетельствует о недюжинной жизненной силе. Однако только обаянием и сильным характером есенинской привязанности к Райх не объяснить. Ни женскими чарами, ни женской хваткой нельзя было надолго удержать поэта: влечение и “плен” уж слишком скоро сменялись отталкиванием и отвращением. Весьма характерна в этом смысле глумливая частушка Есенина, обращенная к Мейерхольду:

В этих сомнительного поэтического достоинства куплетах проявляется не только нарочитое хулиганство поэта, но и инстинктивный жест. Реакцией на притягательность Райх (как и в мариенгофовских мемуарах) становятся грубая гастрономическая метафора (“закусывай”) и обсценные намеки (“задница”) на ее сильный характер – откровенная брань (“сука”).

Другое для Есенина было дорого в Райх: только с ней он жил по-настоящему семейной жизнью, только с ней имел дом.

“Однажды с Есениным мы ехали на извозчике по Литейному проспекту, – пишет Н. Никитин. – Увидев большой серый дом в стиле модерн на углу Симеоновской (теперь ул. Белинского), он с грустью сказал:

– Я здесь жил когда-то… Вот эти окна! Жил с женой в начале революции. Тогда у меня была семья. Был самовар, как у тебя. Потом жена ушла…”[521]

По дому и женщине, которая в его сознании была неразрывно связана с домом, он тосковал в последние годы.

Дом у Есенина был лишь в революционные годы. Вопреки бушующему в нем и вокруг него вихрю он верил тогда в возможность личной гармонии. Поэту казалось, что, разрешив все противоречия, он сможет и “с земли улететь”, и “в сердце дом построить”. Из своей внутренней бури он выводил семейное счастье, как в своей поэме – из “мирового кипения” райский град Инонию.

А между тем эта малая, домашняя Инония была обречена. Мариенгоф позже искал причину разрыва Есенина с Райх в житейском соре – в обмане, ревности и обиде:

“Зинаида сказала Есенину, что он у нее первый. И соврала. Этого Есенин никогда не мог простить ей. Не мог по-мужицки, по темной крови, а не по мысли.

– Зачем соврала, гадина?!

И судорога сводила лицо, глаза багровели, руки сжимались в кулаки”[522].

Вероятно, все же причина в другом: как ни тянуло Есенина к семейному очагу, еще сильнее несло его прочь от семьи. Этот роковой конфликт (снова – “корней” и “крыльев”) предопределил отношения поэта с Зинаидой Райх – и в итоге привел к разводу.