Вот, кстати, тема для дешевых лавров: Бог – корова! <…> Многие, видно, ничего еще не слыхали о мировых религиозных символах, о “корове” в космогонии индуизма, о Ведах и Пуранах…[359]
Кто был более прав в этом споре? Трудно сказать. И все же, согласно вызывающему доверие свидетельству П. Орешина, для самого поэта было гораздо важнее потрясти читателей ценой богохульства, чем тонко отослать их к Ведам и Пуранам. Вот какой диалог, состоявшийся осенью 1917 года, приводит Орешин в своих воспоминаниях:
– …А знаешь… мы еще и Блоку, и Белому загнем салазки! Я вот на днях написал такое стихотворение, что и сам не понимаю, что оно такое! Читал Разумнику, говорит – здорово, а я… Ну, вот хоть убей, ничего не понимаю!
– А ну-ка…
<…> Есенин… слегка отодвинулся от меня в глубину широкого кожаного дивана и наивыразительнейше прочитал одно четверостишие почти шепотом <…>
И вдруг громко, сверкая глазами:
– Ты понимаешь: господи, отелись! Да нет, ты пойми хорошенько: го-спо-ди, о-те-лись!.. Понял? Клюеву и даже Блоку так никогда не сказать… Ну?
Мне оставалось только согласиться, возражать было нечем. Все козыри были в руках Есенина, а он стоял передо мной, засунув руки в карманы брюк, и хохотал без голоса, всем своим существом <…> Я совершенно искренне сказал ему, что этот образ “господи, отелись” мне тоже не совсем понятен, но, тем не менее, если перевести все это на крестьянский язык, то тут говорится о каком-то вселенском или мировом урожае, размножении или еще что-то в этом же роде. Есенин хлопнул себя по коленке и весело рассмеялся.
– Другие говорят то же! А только я, вот убей меня бог, ничего тут не понимаю <…>
– А знаешь, – сказал он после того, как разговор об отелившемся господе был кончен, – во мне… понимаешь ли, есть, сидит этакий озорник! Ты знаешь, я к богу хорошо относился, и вот… Но ведь и все хорошие поэты тоже… Например, Пушкин…
– Что?[360]
Книга С. Есенина “Исус младенец” (Пг., 1918)
Обложка Е. И. Туровой
Все споры о “Господи, отелись!” разрешила поэма Есенина “Инония”, которую он задумал и начал писать еще в конце 1917 года. Поэт подвел в ней итог своим революционным “исканиям”, запев в унисон первым ленинским декретам. По Федору Степуну, и в жизнестроительном творчестве большевиков было что-то библейское, только вывернутое наизнанку:
Монументальность, с которой неистовый Ленин, в назидание капиталистической Европе и на горе крестьянской России, принялся за созидание коммунистического общества, сравнима разве только с сотворением мира, как оно рассказано в книге Бытия.
День за днем низвергал он на взбаламученную революцией темную Россию свое библейское: “Да будет так”. <…>
Да не будет Бога, да не будет церкви, да будет коммунизм [361].
Вот и Есенин в “Инонии” провозглашает кощунственное “Да будет так”, открыто издеваясь над религиозными символами. Так его революционный путь, начавшийся с торжественного молитвенного призыва: “Хвалите Бога!” (“Певущий зов”), увенчался не менее торжественным богохульством:
Если, славя Февраль, Есенин еще вполне по-христиански связал свою “веру” с “любовью” (“Певущий зов”):
то к Октябрю он пришел с антихристианским утверждением “веры” в “силу”, очень точно передающим самосознание новой власти:
Есенин и в дальнейшем не раз демонстрировал умение действовать и писать “по ситуации”. Например, и месяца не прошло после опубликования декрета о перенесении столицы в Москву (15 марта 1918 года), как поэт уже вновь стал москвичом. Позже, в “Автобиографии” 1923 года, он пояснит мотивы своего переезда – как почти всегда, не без лукавства: “Вместе с советской властью покинул Петроград”