Есенин умел добиваться своего: по крайней мере, от дружественной ему критики он вскоре услышал именно те слова, которые хотел услышать. Иванов-Разумник подал пример, торжественно провозгласив: весенние поэмы “явились в дни революции единственным подлинным проявлением народного духа в поэзии”; “еще в первые дни и часы революции говорил поэт о том, как “пал, сраженный пулей, младенец Иисус””[342].

Потом уже будут повторять на все лады: "Только один Есенин заметил в февральские дни, что произошла не “великая бескровная революция”, а началось время темное и трагическое…” (В. Левин) [343]; он “провидец и провозвестник революции” (И. Майоров)[344]; его творения – “скрижали Великой Русской Революции” (З. Бухарова)[345]. Поэма “Товарищ” в исполнении автора или профессиональных чтецов станет непременным “гвоздем” революционных концертов и поэтических вечеров наряду с “Двенадцатью” Блока[346] и “Левым маршем” Маяковского.

На Октябрьскую революцию реакция Есенина оказалась еще явственнее, чем на Февральскую. Резонанс от есенинских поэм, написанных на рубеже 1917–1918 годов, был тем сильнее оттого, что почти все крупные поэты встретили приход к власти большевиков растерянным, настороженным или прямо враждебным молчанием. Даже тогдашний наставник и вдохновитель “крестьянского баяна”[347] Иванов-Разумник был возмущен первыми проявлениями большевистской власти: “…смертная казнь свободного слова – уже началась… Диктатура одной партии, “железная власть”, террор – уже начались, и не могут не продолжаться”[348]. Есенина же октябрьские события только еще сильнее вдохновили и раззадорили.

Как и в феврале, для него было важно не только определиться – теперь уже “всецело на стороне Октября”[349], но и сделать это как можно скорее. Современники, например З. Гиппиус, видели поэта в передних рядах “перебежавших… за колесницей победителей”, среди “первеньких, тепленьких”[350]. Однако и этого Есенину было мало: он не хотел быть всего лишь “одним из”. В тогдашнем есенинском хвастовстве (“Блок и я – первые пошли с большевиками”[351]) чувствовался особый азарт: всех опередить, взобраться выше всех, прогреметь на весь мир.

Действительно, есенинское “грехопадение в левое крыло” (Л. Никулин)[352] совершалось с величайшим шумом. В те послеоктябрьские дни, когда большинство писателей затаилось (“Все скрываются. Все нелегальны”[353]), Есенин был нарасхват – как на эстраде, так и в печати[354]. Он без устали носится по клубам и заводам с речами и стихами. 22 ноября поэт устраивает авторский вечер в зале Тенишевского училища, 3 декабря объявлено о его выступлении на утреннике в пользу Петроградской организации социалистов-революционеров, 14 декабря – на вечере памяти декабристов, 17 декабря – на литературно-музыкальных вечерах, организованных партией левых эсеров. Тогда же, в декабре, Есенин участвует в концерте-митинге на заводе Речкина[355]. Устные выступления должны были утвердить “значительность голоса поэта Есенина в громах событий” (В. Чернявский)[356].

Но, конечно, основная ставка делалась на выступления в печати – и это оправдалось в полной мере: видимо, именно Есенину удалось написать первую поэму в честь Октября. На этот раз он приветствовал революцию не так декларативно и прямолинейно, как в феврале. В произведениях, написанных на рубеже 1917–1918 годов, нет ни газетных лозунгов вроде “Железное / Слово: / “Рре-эс-пуу-ублика!””, ни прозрачных намеков на политические события (как в “Отчаре”: “Февральской метелью / Ревешь ты во мне”). И все же достаточно сравнить произведения, написанные до и после большевистского переворота, – “Пришествие” (октябрь 1917-го) и “Преображение” (ноябрь 1917-го), – чтобы убедиться, насколько октябрьские события изменили направление есенинского творчества.