Но если мне вернули магию, может, расщедрятся и на последнее отпущение? Я не стала спрашивать, как не стала и тешить себя надеждой — не так горько будет разочаровываться.

Мне помогли взобраться в телегу, вокруг выстроились братья, и среди серых их ряс матушка Епифания в белом одеянии выделялась, точно белая голубица между сизых собратьев. За эту ночь матушка, казалось, состарилась лет на десять, а взгляд ее блуждал, то устремляясь к небу, то опускаясь к земле, но ни разу не остановился на мне. Я тоже не стала на нее смотреть. Может быть, вчера я действительно была безумна, но и сегодня не пожалела ни об одном сказанном слове, хотя едва ли решилась бы их повторить. Лучше смотреть в небо — пока его не затянет дымом, а потом мне станет ни до чего.

15. 15

Четверть часа до площади Правосудия минули слишком скоро. Несмотря на ранний час, ее заполонил народ, и братьям пришлось раздвигать людей, чтобы проехала телега.

«Вон она, — раздался чей-то голос. — Ведьма!»

«А выглядит такой невинной»

«Брата уморила!»

«Притворялась посвященной сестрой!»

«Легла под некроманта!»

Я вспыхнула. Мало было клеветы, так еще и это. Попыталась высмотреть в толпе того, кто это сказал, но все лица слились в одно — любопытное, насмешливое. Зло в моем лице заслужило смерть, и они ждали, когда меня настигнет справедливая кара.

Яблочный огрызок ударил в плечо. Я брезгливо смахнула его. Вчера белоснежное одеяние выглядело заношенным и помятым. Странно, что меня не облачили в серую хламиду смертника. Наверное специально, чтобы показать всем — никто не избегнет справедливого наказания, ни чужой, ни свой, точнее тот, кто был своим.

Страх все-таки накрыл меня, когда телега остановилась у помоста. Ноги подкосились, но мне снова не дали упасть.

Кузнец сбил оковы, меня втащили на помост, прикрутили к столбу, связав руки за спиной. Никто и словом не обмолвился про последнюю возможность исповедаться и покаяться.

Значит, все-таки быстрой смерти не будет. Но почему? Месть? В назидание другим сестрам? Или они — эта мысль едва не заставила меня рассмеяться — действительно пекутся о моей душе?

Глашатай начал зачитывать список моих преступлений. Оказывается, я не только помогла сбежать некроманту, но и много лет вредила ордену, притворяясь примерной сестрой. С первого дня в обители начала вредить, видимо, иначе откуда бы взялись те самые много лет?

— Неправда! — не выдержала я. — Все это неправда!

Меня не услышали.

Я еще раз посмотрела в толпу, надеясь увидеть хоть одно лицо, на котором было бы сочувствие. Тщетно. Подняла взгляд. В окнах домов, окружавших площадь, виднелись головы. И там все то же любопытство и предвкушение. Взгляд скользнул дальше

Ратуша! Столичная ратуша. Открытое окно, из которого свисал бархатный — то ли от страха, то ли благодаря дару мое зрение обострилось так, что я отчетливо видела — ковер с вышитым королевским гербом. И в окне — он. Король.

Всем существом своим, всей силой своего дара я потянулась туда. В висок словно врезался тупой камень, но мне было все равно.

Я видела короля так ясно, словно стояла в паре ярдов от него и знала, что сейчас он видит меня. Наши взгляды встретились.

— Отец! — закричала я, и усиленный даром голос полетел над площадью, заглушая глашатая и гул толпы. — Это я, Эвелина, твоя дочь! Я невиновна! Спаси меня!

Его лицо окаменело. А потом король встал, и, развернувшись ко мне спиной, ушел в глубину комнаты.

Еще один камень ударил мне в висок, отшвыривая обратно на эшафот, а следом раздался крик.

— Остановите ее! Поджигай!