— Жаль, что я ухватила его за лицо, а не за другое место!

— И, пожалуй, не обойтись без кандалов, — закончил он.

Оба покачали головой, по очереди осенили меня священным знамением. Закрылась дверь, и я опять осталась одна.

Вспышка ярости прошла так же внезапно, как накрыла. Я рухнула на нары, удивляясь самой себе. Куда делись мои кротость и послушание — в самом деле, как будто демон вселился.

Может, они правы? Может, зло действительно отравило мою душу? Я никогда бы не осмелилась спорить со старшими, а сейчас мой язык словно жил собственной жизнью. И ладно бы он помог мне оправдаться — только хуже сделала. Еще и закуют в кандалы, точно преступницу.

Кузнец — тот же, что надевал на меня артефакт, блокирующий магию, пришел в сопровождении двух крепких братьев. Как будто я в самом деле была опасна. Цепь, соединяющая ручные и ножные оковы, была слишком короткой — не распрямиться во весь рост, не вытянуться лежа. Мне оставалось только сидеть или лежать, свернувшись калачиком и стараясь не шевелиться — при каждом движении грубые железные края ранили кожу. Впрочем, зачем мне было двигаться?

Четыре сестры, явившиеся вслед за кузнецом, были мне едва знакомы. На мое неуверенное приветствие не отреагировала ни одна, словно я была пустым местом. Сестры расселись на складных стульчиках по углам камеры и замерли, не сводя с меня взглядов. Как будто я была опаснее черного мага.

Эта мысль заставила меня горько усмехнуться. Что ж, меня хотя бы не пытали. И прислали приглядывать сестер, а не братьев. Я снова попыталась заговорить, и опять меня проигнорировали. Все, что мне оставалось — свернуться на нарах и молиться, испрашивая у Фейнрита смирения, которого мне недоставало.

То ли молитвы мои были недостаточно искренни, то ли они не достигли небес — но как я ни старалась, смириться не могла. Трудно смириться со страшной смертью в восемнадцать лет, и перспектива вечной жизни не утешала. Еще труднее оказалось смириться с несправедливостью.

Утро наступило слишком быстро. В который раз растворилась дверь, и те же два брата, что вчера сопровождали кузнеца, велели мне выходить. С первым же шагом я едва не свалилась, но упасть мне не дали, подхватили под руки, повлекли вперед. Можно было бы и ногами не перебирать, пусть волокут — но я заставила себя выпрямиться и шагать. Не знаю, почему мне было так важно это — чтобы меня не увидели раздавленной и сломленной, ведь на самом деле всем было наплевать. Взойду я на эшафот сама, или меня затащат, рыдающую и брыкающуюся, конец один.

С каждым шагом оковы врезались в лодыжки, но я согласилась бы идти так бесконечно — ведь боль означала, что я еще жива. Идти бесконечно, стереть ноги до костей, но жить.

И все же во мне, наверное, отыскалось то самое смирение, потому что сейчас мысли мои были заняты не жалостью к себе и не пустыми сожалениями. Я жадно впитывала краски, запахи, звуки. Как ярко, оказывается, светит рассветное солнце! Как звонко поют птицы! Какие милые котята спят под кустом, прижавшись друг к другу. Как вкусно пахнет свежим хлебом из храмовой кухни — несмотря ни на что, у меня подвело живот, ведь я постилась почти сутки.

Я потянулась к дару — после бесконечных дней, проведенных под воздействием подавляющих артефактов, все мое существо рвалось к ней, как рвется к воздуху человек, вынырнув из воды. Но едва я коснулась дара, меня словно ударили молотком по виску.

— Не рыпайся, — сказал один из братьев. — Хуже будет.

Значит, они решили, что люди надежнее артефактов. Или не захотели портить их огнем. Оказывается, я не знала, как пламя действует на блокирующие артефакты. Странно, но этот вопрос на несколько мгновений показался мне очень важным, но спрашивать было бесполезно. Сопровождавшие, за исключением брата, предупредившего, чтобы «не рыпалась», не удостоили меня ни словом.