— Как ты оказалась посвященной Фейнрита? — спросил вдруг черный. — Родители пожадничали на приданое для младшей дочери?

— Ничего они не жадничали. — Обиделась я, снова напитывая корпию зельем. — У моих родителей хватило бы приданого на десяток дочерей. — Стать светлой сестрой — великая честь!

Он засмеялся, резко оборвал смех, когда я снова коснулась его спины.

— Ну да, особенно когда в семье еще парочка девчонок, которых надо выдавать замуж. Но такую красотку взяли бы и без приданого.

— Я не хочу замуж, — ровным голосом произнесла я.

В самом деле, может, если бы я росла в семье, как другие девочки, сейчас бы мечтала о женихе… Да и хвала пресветлому, что мне выпал другой путь. Выдадут, на кого отец укажет, и моли богов, чтобы не совсем уж старый да противный!

Конечно, дети… Но ведь при храмах есть приюты, и я смогу растить детей и заботиться о них, пусть и не о собственных.

— В самом деле? Я слышал, все девочки хотят замуж.

— Не могу говорить за всех. Я — не хочу.

Помогать страждущим, нести исцеление и свет истинной веры — чем, в конце концов, этот путь хуже участи хранительницы домашнего очага?

— Неужели тебя никто не обнимал как следует? — не унимался Дитрих. — Не целовал так, что дыхание перехватывает?

— Твои вопросы неуместны. — Я хотела произнести это ледяным тоном, но румянец снова залил щеки, и ничего не получилось.

— Почему неуместны? Такая юная и такая красивая — парни должны бы к тебе липнуть почище комаров. Неужели на тебя никто не заглядывался, и никто не глянулся тебе?

Да что он несет!

— Грех лелеять дурные помыслы в отношении светлой жрицы!

— Думаешь, если мужчине сказать, что грех возжелать красивую девушку, он немедленно станет евнухом?

Какое-то время я могла только возмущенно хватать ртом воздух.

— Как ты смеешь! — выдохнула я наконец.

Дитрих расхохотался.

Горло сдавила обида. Захотелось скинуть все зелья в корзинку и уйти.

Нет. Когда речь идет о спасении души, не до моей гордыни. Хотя уже очевидно, что все зря. Я переоценила себя, и помочь ему не смогу. И, значит, завтра мне стоять рядом с его костром, а потом всю оставшуюся жизнь думать, что надо было сделать или сказать по-другому, тогда он поверил бы мне. Избавил себя пусть не от смерти, но от боли, и, что куда хуже — от вечных мук. Что надо было сделать или сказать, чтобы эти муки навеки не остались на моей совести.

— Я больше не буду с тобой разговаривать, — сказала я, продолжая обмывать раны Дитриха и внимательно вглядываясь в них.

Неужели я ошиблась? Неужели здесь, в каменном мешке без магии, бессильны и зелья?

Нет, кажется, краснота потихоньку начинает уменьшаться, и борозды от кнута кажутся не такими глубокими, потому что спадает отек вокруг них.

Обрадовавшись, я сунула использованную корпию в принесенный для этого глиняный горшок, убрала отвар и достала мазь, которая ускоряла заживление ран. Снова склонилась над черным. Да, в самом деле снадобья действуют — он уже не вздрагивал от каждого прикосновения, и тело его не источало жар.

Может быть, его разум прояснится? Может быть, если я скажу ему прямо про яд в чаше последнего покаяния, он переменит решение?

— Что ж ты такая обидчивая, птичка? Ведь пресветлой сестре подобает смирение. — Голос его тоже изменился, стал звучным и вроде бы даже более бодрым. — Или ты такая же лицемерка, как все вы?

Я попыталась сосчитать до десяти и сбилась. Начала снова. И все же не выдержала.

— Что, не можешь достать тех, кто тебя пленил, и допрашивал, и отыгрываешься на мне? Воистину, великое деяние, требующее недюжинной доблести и отваги!