Как-то даже рассказал о своих снах вдове, она руками всплеснула:

– Много воды? Ну, голубчик! Снится такое к амурному приключению!

И почему-то покраснела.

В левом ухе звенит – к радости.

В день на Алексея, человека божия, у Ивана с утра сильно звенело в левом ухе.

И не зря, оказалось. Разбирая темный канцелярский шкап, густо дышущий запахом пыли, клея и залежалых бумаг, Иван напал на неполный шкалик. Кто и когда сунул тот шкалик в шкап – неведомо, но сунули шкалик в шкап не день и не два назад, это было ясно: стеклянную посуду обнесло паутиной.

С неясным удовольствием Иван подумал – вот совсем забытый шкалик.

И нахмурился. Не понравилось ему неясное удовольствие, вдруг испытанное. Не хотел думать о винце. Не пил почти всю зиму. Сам держался, и добрая вдова держала, и таинственный чертежик казачьего десятника держал. Боялся заглядывать в австерии, в кабаки, в кружала: выпьешь, не дай Бог, а там вновь появится сердитый десятник. Увидит Ивана, ухватит железной рукой за ворот и ссекёт ему ножом одно ухо. А то и другое. Где, спросит, мешок с чертежиком? Верни, бумагу, указывающую путь в Апонию! И, не ожидая ответа, крикнет государево слово. Набегут солдаты, повлекут Ивана в Тайный приказ! А, может, тот десятник и кричать не станет. Зарежет на месте.

С ума можно сойти от таких мыслей.

Хорошо, думный дьяк Матвеев завалил Ивана работой.

Не зря намекал доброй соломенной вдове о тайном походе в Сибирь, что-то такое впрямь готовилось наверху. То неожиданно присылали на перевод немецкие и голландские записи, глупые и скучные, а то сидел, не разгибая спины, составлял по приказу думного дьяка многочисленные экстракты из множества казачьих выписок, тоже скучных и не всегда умных. Случалось, занимался и чертежиками корабельных мастеров. А вот куда, в чьи руки уходили обработанные им бумаги, не знал. Да его это и не интересовало. В чьи бы руки ни попали они, он, секретный дьяк Иван Крестинин, все равно ни к каким большим делам не причастен, и никогда причастен не будет.

Но томительное что-то витало в воздухе. Ни с того ни с сего вспоминалось пророчество старика-шептуна. Все же странно и непонятно предсказал старик. Жить, дескать, будешь долго. Обратишь на себя внимание царствующей особы. Полюбишь дикующую. Дойдешь до края земли.

Но жизнь, предсказал, проживешь чужую.

Как это возможно – прожить чужую жизнь?

Иван часто ломал голову над непонятным предсказанием, да так ничего и не придумал. Зато незаметно изучил все известные маппы и чертежи, на которых указывался когда-либо северо-восточный угол России.

Дивился: вся Сибирь изрезана великими реками.

Известно: если есть где какая удобная река, то на той реке непременно сядут люди, поставят города, остроги, а в Сибири рек много, великие они, а никаких городов нигде не видно. Ближе к России имеются, правда, остроги, но на север и на восток все пустынно, будто там и находится настоящий край земли, за которым плещется в Акияне и в одиночестве великий левиафан. Даже о Нифонском государстве и об острове Матмай Иван ничего не нашел ни на одном сколько-нибудь серьезном чертежике. Только в скасках Волотьки Атласова наткнулся на предположение, что к югу от Камчатской лопатки могут лежать острова. Но какие? Такое ведь можно предположить и не покидая Санкт-Петербурха.

За зиму Иван перерыл все известные Сибирскому приказу бумаги.

Сам убедился: никто и никогда не упоминал ни о каком известном морском ходе в Апонию, кроме, конечно, Ивану известного казака, а может монаха, подписывавшегося в своей челобитной длинно, но непонятно, вроде как