Мечталось Ивану: покажет он маппу думному дьяку Матвееву, а думный дьяк в свою очередь покажет маппу государю. Усатый горяч, любит все новое. Он крепко схватит Матвеева за плечо, дохнет в лицо: лодки дам, пушки дам, приобщи к России Апонию! А думный дьяк, пыхтя, с солидностью ответит: я уже стар, я уже не могу, но на то есть у меня верный человек. Да кто таков? – изумится Усатый. А дьяк один секретный, именем Иван Крестинин. Умен, знает иноземные языки. Вот он и укажет прямую дорогу в Апонию, очень уж крепкий и умный дьяк…

А море? – спохватывался Иван. А Сибирь – ее необъятность, гнус, опасности? А варнаки, пурги, медведи, долгие переходы, зверье? Ведь там, за Якуцком, за ледяными каменными хребтами, за Камчатской землей, на самом краю земли – разве там будет проще?

Весь холодел. От непостижимости сущего впадал в тоску.

С ним такое уже случалось. Однажды как-то вышел из кабака, несло поземку, дул бесприютный ветер. И из этого пронизывающего бесприютного ветра, из белых взвивов мокрого снега вылетела вдруг бесшумно карета, копыта лошадей, ступая по снегу, не производили никаких звуков. И в окошечке кареты отодвинулась занавеска и глянули на пьяного Ивана льдистые голубые глаза – женщина, каких только во сне видят.

И сразу исчезло видение – за ветром, за снегом.

Разве можно когда-нибудь снова увидеть такие глаза?

Да нет, конечно. Ему, секретному дьяку Ивану Крестинину, суждено до самой смерти просидеть в сыром Санкт-Петербурхе. Ему, тихому секретному дьяку Ивану Крестинину, суждено до самой смерти ходить в одиночестве по кабакам или сидеть в канцелярии над чужими маппами. С печалью подумал: неужто нет никакого выхода? Неужто истинно важное дело навсегда останется далеко от него, как тот взгляд льдистых голубых глаз из-за отодвинувшейся занавесочки?..

С надеждой подумал: можно ведь по-другому сделать.

Раз нельзя мне вот так двинуться в дальний путь, можно собрать все слухи о Нифонте-острове и о восточных островах и уже по-своему, все сверив, все перепроверив на много раз, на основе чертежика, найденного в мешке неизвестного казачьего десятника, сочинить свой собственный капитальный чертеж. Пусть не дано ему, дьяку Крестинину, дойти до края земли, пусть врал все старик-шептун, может, пригодится кому-то такой капитальный чертеж? Вспомнил, как говорил думный дьяк: теперь, когда войны нет, устремляет государь взоры к Востоку. Ведь устремляет! А тут он – Крестинин с чертежом. Может, Усатый вернет ему отцовские деревеньки?

Изучив бумаги, Иван твердо решил от них избавиться, но потом передумал – не дело палить чужой труд. Надежно спрятал бумаги в валенке за печью, а о дерзком казачьем десятнике решил твердо забыть. В самом деле, мало ли всяких людей пропадает каждый день в Санкт-Петербурхе? Тот казачий десятник не первый и не последний.

Иногда снилось странное.

Острова… Лес темный… Мрачный зверь мамант, по-татарски – кытр…

А на берегах робкие апонские воины в необыкновенных халатах-хирамоно.

Воины нелепо махаются сабельками, почти игрушечными, окованными мягким серебром, и так же нелепо вскрикивают: пагаяро! А потом широкими рукавами закрывают заплаканные глаза.

А дальше – острова.

А дальше – мысы, голубые, как небо.

А за островами и мысами еще большая, совсем бездонная голубизна.

А на высоком мысу вдруг одиноко сидит человек, похожий на маиора Саплина, и тоже широким рукавом закрывает заплаканные глаза.

Впрочем, не мог быть тот человек неукротимым маиором Саплиным.

Неукротимый маиор Саплин никогда не умел плакать. Ему слез не было дано природой, только уверенность. Это он, бедный секретный дьяк Иван Крестинин, лишенный Усатым отцовских деревенек, часто просыпается в слезах, так ему жаль неизвестного человека, оставленного казаками на высоком мысу.