С трепетом вчитывался.

«Следовал к островам мелкими судами, без мореходов, компасов, снастей и якорей…

На ближних островах живут самовластные иноземцы, которые уговорам нашим не поверив, сразу вступили в спор…

В воинском деле они жестоки, имеют сабли, копья, луки со стрелами…

Милостью Господа Бога и счастьем Его Императорского Величества тех немирных иноземцев мы погромили, взяв за обиды платья шелковые, и дабинные, и кропивные, и всякое золото…»

А мешок пуст, усмехнулся Иван.

«И полонили одного иноземца по имени Иттаная с далекого острова Итурты…»

Иттаная! Имена-то какие нечеловеческие!

Апонец, наверное, несмело подумал Иван, разглаживая на колене лист бумаги.

Опять же, Итурта! Вот как странно жизнь поворачивается. Ему, Ивану Крестинину, старик-шептун когда-то много чего нагадал, а вместо тех гаданий приходит в Санкт-Петербурх обыкновенный казачий десятник и впадает в драку неистовую, чтобы чужой мешок с бумагами, описывающими истинный край земли, попал в руки Ивана. Почему так? А пятидесятник, потом казачий голова Волотька Атласов, расширивший государевы земли Камчаткой, всю жизнь догадывался о пути в Апонию, даже Усатому о том говорил, но ушел в сторону Апонии не он, а какой-то неизвестный десятник, и теперь бумаги десятника попали в руки обыкновенного секретного дьяка, прозябающего в плоском Санкт-Петербурхе.

Правда, почему так?

Сладко и страшно вздрагивало сердце.

А вдруг сбудется гадание старика-шептуна, вдруг вправду дойду до края земли?

Еще раз глянул на подпись под челобитной. Имя различимо – Иван. Совсем как у него. А фамилию не разобрать. Может, Кози… Или Козы… Может, Козырь какой, кто знает?.. Нет все же длинней и с завитушками… Жалко, подумал. Такая знатная бумага должна была попасть в руки людей знающих.

Вспомнил – пагаяро! Что бы значило это? Почему так говорил казачий десятник?

Вдруг чувствовал прилив сил. Ему старик-шептун многое предсказывал. Пусть он даже самый простой дьяк, но ведь мог бы плыть через бурные перелевы, жечь костры на высоких берегах, отбиваться от дикующих, открывать новые земли. Явственно увидел вдали: накатывается на берег высокая волна, зеленая в изломе, бросается на камни, шумят долгие берега, забитые толпами немирных иноземцев…

Вот мог бы?

Покачал головой.

А волнение на море? Разве он, Иван, не загадит все судно?

Судно не кабак, а его, Ивана, случалось, укачивало и в кабаке.

А эти немирные иноземцы с кривыми луками да сабельками? Неужели он, Иван, сумел бы от них отбиться? Неужели сумел бы по живому рубить? Нет, наверное. Дрогнула бы рука. На такое способны Волотька Атласов да тот казачий десятник. А я книжки вдове читать.

Совсем затосковал.

«А какой через вышеозначенные острова путь лежит к городу Матмаю на Нифонской земле, и в какое время надо идти морем и на каких судах, и с какими запасами и оружием, и сколько для того понадобится воинских людей, о том готов самолично объявить в Якуцкой канцелярии или в Санкт-Петербурхе судьям Коллегии…»

Ох, важное знал казак!

«В прошлом 720 году вышел я из Камчатки в Якуцк, откуда сильно хотел проследовать в сибирский город Тобольск для благословения Преосвященным Архиереем построения на Камчатке новой пустыни, а также для челобитья Великому Государю о выдаче денег за положенные мною в казну соболи, лисицы и бобры на всякие церковные потребы и на пустынное строение, а также об открытом объявлении в том Тобольске о ближних от Камчатки островах, о самовольных иноземцах и о новом городе Матмае, но архимандрит Феофан в неправедной своей сердитости силой удержал меня в Якуцке, в Тобольск не пустил, самолично определил в Покровский монастырь строителем, где держал на всякой скаредной пище, почему и бью челом в опасении истинного ареста – отпустить меня из Якуцка-города на казенном коште, в чем дать мне поручную запись…»