Иван кивал: конечно, добрался.

Неукротим маиор. Никто ни кусочка не отщипнет от той горы.

Так кивал, а сам видел другое. Не зверя маманта, который по-татарски кытр и с рылом как у свиньи; не птиц ростом с высокого человека, с ногами, на которых лапы, как гусиные; даже не рыб разных; даже не дикующих; а видел совсем другую страну, открывшуюся ему нежданно-негаданно с помощью случайного казачьего десятника, так нелепо затеявшего дерзкую драку в австерии, куда с собой никакие вещи носить и не надобно.

Собственно, бумаг в кожаном мешке оказалось мало: челобитная, написанная уверенным быстрым почерком, рукой человека, явно привыкшего к письму, и чертеж вида маппы, учиненный весьма умело.

В первый раз заглянув в мешок Иван сгоряча хотел все сжечь – после встречи с думным дьяком Матвеевым померанцевая все еще кружила голову. Потом совсем испугался: а вдруг сыщется казачий десятник? Вдруг он дал показания под пыткой, и в свою очередь ищут теперь его, Ивана?

Пытался припомнить того десятника.

Вроде щеки обветрены. И кафтан простой. Человек с носом-рулем срезал с того кафтана медные пуговки. Будто приехал десятник в Санкт-Петербурх жаловаться. Оно и понятно, поскольку нашлась в мешке челобитная. Еще вспомнил, что будто бы говорили казаки о каком-то человеке, высаженном на остров, но это могло Ивану и привидеться. А вот драка не привиделась, драка была. Дерзко махался казачий десятник сорванным со стены портретом Усатого.

Вспомнив про драку, Иван пожалел десятника.

Ну, правда, можно ли покушаться на честь государя?

Сгинет теперь на каторге несчастный десятник или пойдет строить каналы, а это даже похуже, чем сразу на плаху лечь.

Больше ни денежек, ни рухляди мяхкой в мешке не завалялось.

Иван перещупал каждую складку. Ничего. Только челобитная да чертежик-маппа, на котором чюдные острова с чюдными названиями, а поперек тех островов (у берегов самых) теснились краткие пояснения. Аккуратная работа: ни разу не капнуто на чертеж орешковыми чернилами, нигде не помято, лист свернут в трубку. Сразу видно, что маппу хранили бережно, в целости хотели доставить в Санкт-Петербурх.

А вдруг самому государю? Ведь говорил думный дьяк: нынче государь внимательно смотрит в сторону Востока, ждет, наверное, таких мапп.

Иван чуть не вынюхал тот мешок.

Получалось так, что жил некий казачий десятник.

Жил совсем простой человек, вот как он, Иван. И так жил, что выпало ему свершить необычное. В челобитной признался, что

«… в 1713 году до монашества своего посылан был за проливы против Камчатского носа для проведывания островов Апонского государства, а также землиц всяких других народов».

Да так ли уж вольно жил? – вдруг начинал сомневаться Иван. Почему – до монашества? Или посылан за проливы был вовсе не казачий десятник, на которого в кабаке крикнули государево слово? Или был все же ранее монахом, да расстрижен за какие грехи?

Дух захватывало.

Проведывание Апонского государства!

Землицы всяких других народов!

Получалось, что доходил тот десятник чуть не до самого до края земли, но почему – до монашества? На брата во Христе казачий десятник в австерии нисколько не походил. Если даже перерядился, взор не выдавал смирения, и хлебное винцо с жадностью пил. Может, специально скинул рясу, чтобы войти в кружало? Монахи тоже разные попадаются, а этот, смотри, посылан был в свое время для проведывания новых островов, Апонского государства, а также разных незнакомых землиц!

Правда, Иван тут опять напоминал себе: до монашества!

Может, подумал, в плаванье том сей нескромный монах допустил какой великий грех, а потом дал строгий обет господу?