Думный дьяк пригубил рюмку. Он и тогда близко стоял к царю, способствовал Волотьке. Например, сразу осознал, что анадырский прикащик говорит о значительном. Когда снимали скаски с прикащика в Сибирском приказе, сразу осознал, что грубый, но широкий прикащик говорит о совсем особенном крае. Там, на Камчатке, куда Волотька водил своих казаков, и климат совсем другой – снежный, но теплый. Там рыбы другие, сытные, их из рек берут прямо руками. И горы как огненные стога, из них искры сыплются, дым идет. Совсем новый край, богатый, а потому нуждающийся в крепкой хозяйской руке. А то все воровать горазды. Пошлешь честного человека в богатое место, а он там как заболеет: все под себя гребет и жалуется беспрестанно, что вот де это не он виноват, это дикующие обоз разбили, это бурей затопило груженый коч, это заблудились в глухомани глупые служилые. А сам жирует, как пес, потеряв честность.

Вспомнил, как вызвали Атласова в Москву.

За тяжкие службы, за покорение новой страны Камчатки Волотька бил челом – просил пожаловать быть в Якуцке у казаков казачьим головою. На новый одна тысяча семьсот второй год все видные ворота в Москве были густо оплетены праздничными царскими вензелями из можжевельника и еловых лап. Пальба, шум, фейерверки. Заодно отметили победу под Ересфером, где Борис Петрович Шереметев крепко побил шведов, забрал в плен артиллерию и обозы. Правда, звонницы молчали, подавал голос только Иван Великий. По совету мудрого думного дьяка Виниуса все колокола с церквей были сняты и свезены к литейщикам, чтобы быть перелитыми на пушки. Волотька Атласов, бывший анадырский прикащик, пятидесятник с Камчатки, всему дивился – отвык. Увидел солдат. Они стройно шли – в треуголках, в кафтанах по колено, к ружьям привинчены багинеты. Аж побледнел от волнения: ему бы вот на Камчатку таких!

Рядом с Атласовым, еще сильнее дивясь, прихрамывал маленький иноземец по кличке Денбей. Волотька подобрал того иноземца на реке Иче на новой земле Камчатке, и был тот иноземец не с Камчатки, а откуда-то еще дальше: сам, например, объявил, что он из далекого Узакинского княжества. Может, так и было. Плыл куда-то, а бусу, судно его, выбросило бурей на Камчатку.

– Мне бы таких… – вслух позавидовал пятидесятник, глядя на новых русских солдат.

– Не говори так, – строго предупредил Матвеев. – То люди государевы.

– А мы разве нет?

За смелость и дерзость вызвали Атласова в Преображенское.

Думный дьяк хорошо запомнил тот день. Снег кружило, морозец. Тесный двор в Преображенском забит возками, санями. У ворот почему-то стояла карета. Смеялись драгуны у коновязи, ласково похлопывали лошадей. Все по-простому, все как бы не по-царски. Атласова и иноземца думный дьяк провел в дворец особым путем – через заднее крыльцо прямо в государевы апартаменты. Дубовый паркет, степенные люди ходят, а в пустой комнате у окна – военный великан в форме бомбардира.

Атласов, увидев государя, смутился, но государь оказался прост – приказал водки выпить с дороги. Закусывали пастилой – кислой, терпкой. Пришел краснощекий толстяк в седом парике – Иоганн Тессинг, печатник. Он по особому разрешению царя продавал в России беспошлинно напечатанные в Амстердаме книги и карты; услышав о походах Атласова, очень просил о встрече.

– Это кто ж? – удивился государь, увидев маленького апонца. – Несоразмерен по виду, наверное, в бедной стране растет?

– Индеец из Узакинского государства, – смело объяснил Атласов и непонятно добавил, чтобы, наверное, лишнего не сказать: – Пагаяро!