– Ждем специального гонца из Сибири, – помедлив, объяснил Матвеев. – Как получим новости, так впрямую займемся походом. Тебе, матушка, большего знать не надо, я и без того лишнего наговорил. Хватит Сибири быть страной чужой и далекой. Пойдут в Сибирь сильные люди, а твой неукротимый маиор напротив вернется. Не верю, чтобы такой человек где-то пропал, поддался дикующим.

– Найдете маиора? – с глубокой верой выдохнула вдова.

– Найдем, матушка. Крещеная кровь не пропадает.

И глянул внимательно на вдову:

– Вижу, халат на тебе апонский? Тот, который оставил Волотька Атласов?

– Тот самый, – впала в краску соломенная вдова. – Волотька… Только теперь надеваю редко… Берегу для своего маиора… Вот только как защемит сердце, так надену. В нем как бы по-особенному чувствую… – Быстро перекрестила грешный рот. – Как надену, так сразу вспомню Волотьку. Каким был, когда приезжал. Он же останавливался у маменьки, я хорошо помню… – Соломенная вдова мечтательно возвела глаза горе́: – Помню, Волотька был как медведь, покойная матушка сильно над ним смеялась. Но ловок. Всех служанок перещипал, глаза как синька. Ты помню, маменьку предупреждал, что, значит, зверовиден тот казачий пятидесятник, в обществе никогда не бывал, может не угодить, непристойные слова употребляет в беседе, дак Волотька ведь и не знал других слов, для него все были приличными, – вдруг разгорячилась вдова. – Только маменька сразу поняла Волотьку. Чего не рычать медведю, коль приспособлен к рычанию? А особенно подарки Волотькины всем пришлись по душе. Бобры, лисицы красные. Только вот помню, батюшка, что некоторые соболи были без хвосты и Волотька так маменьке объяснял: камчадалы, среди коих побывал, по дикости своей собольи хвосты подмешивают в глину, чтобы, значит, горшки покрепче лепить, чтобы глину с шерстью вязало. Мы сильно дивились. А халат этот… Волотька говорил, что это из Апонии халат… Называл хирамоно… – Вдова покраснела, выговаривая трудное слово. – Говорил Волотька, что халат выменял у истинного апонца. То ли на серьгу выменял, то ли на деревянную ложку. Сейчас не помню.

И спросила с любопытством:

– Ишь, Апония. Далеко, наверное?

– Да кто ж ее знает, матушка? Говорят, где-то на солнечном восходе, но туда никто пока не ходил, – ответил думный дьяк. – Может, пойдут, даст Бог. Многие ведь живут, не думая ни о чем таком, а государю интересно. Он сильно сейчас смотрит в сторону Апонии.

Добавил загадочно:

– Все узнаем…

И добавил:

– Помнишь, матушка, находился при Волотьке один агарянин – маленький, тощий человечек? С тем агарянином сам государь беседовал. Понимал, что вот пусть и маленький, а знает, наверное, путь в Апонию. А сейчас… – Вздохнул тяжело: – Сейчас все по новой надо начинать, матушка… Все по новой… Правда, сейчас всем наконец будет легче… – И так объяснил мысль: – Кончена война. Мир вечный.

Отставив витую серебряную рюмку, Матвеев исподлобья разглядывал охмелевшего, обмякшего Ивана.

Слаб, слаб человек.

Но думал Матвеев не об Иване, думал о Волотьке Атласове.

Странен народец русский. Один слов, кроме как непристойных, никаких не знает, а другой от детства молчун. А третий, тот наоборот, пьет да веселится, трещит без умолку, нисколько не стыдясь содеянного. Маменька покойная насколько была строга, при ней молодые полковники криком шуметь стеснялись, а вот зверовидный анадырский прикащик Волотька Атласов сразу покорил покойницу. В силе был, белокур. Ходил на край земли, общался с дикующими, ел пищу скаредную. Где ему было набраться пристойных слов? Маменька – молодец, уши не затыкала, оказалась умнее всех. На Волотькины грешные слова, от которых другие падали в обморок, отвечала, смеясь: где ж мне, женщине бедной, понять такое? Зато и Волотька не сводил с нее глаз. По истинной дружбе не мало от своих богатств оставил Матвеевым.