Теперь уже Иван удивился: если, скажем, высаживали, то как? Силой, что ли? И заметил как бы про себя, но с таким расчетом, чтобы его услышали:

– Ишь, высаживали… Душа-то, небось, живая, крещенная…

Жилистый десятник сразу поднял голову. В его темных глазах, затуманенных крепким винцом, вспыхнул непонятный огонек, хмыкнув, он снова толкнул в бок приятеля: «Ну в точь Шепелявый!» И, будто сдерживая себя, будто понимая что-то важное, будто специально забывая об Иване, но тем самым, конечно, выказывая свое небрежение к нему, опустил голову, опять забубнил про свое. Вот вроде привезли в Санкт-Петербурх челобитную… Вроде как издалека привезли… Или хотели привезти… Попробуй разберись, если с площади беспрерывно виват несется.

Да еще рядом ярыга вспыхнул. Глупый какой-то. Сидел на скамье побоку от десятника безвредно, пенник глотал, молчал, а потом сразу вспыхнул. Наверное, винцо внезапно зажглось внутри. Сидел ярыга, впрочем, в нательной рубашке, потому как верхнее платье уже пропил. Нос рулем, правый глаз совсем не видит того, что примечает левый. Должно быть, толковый смышленый человек, коли нос такой, не следовало бы с таким носом шум учинять, сидел бы спокойно, а вот нет, вспыхнул. Сразу весь, как сухая солома. Глупую голову задрал, весь напыжился, поглядывая на ближайших людишек то правым глазом, то левым. Ну как не случиться драке, если на тебя посматривают то одним, то другим глазом?

А десятник рядом бубнил и бубнил. Какая-то челобитная… Какой-то Игнатий в смыках… Бубнил и бубнил: какой-то Яков на острову… Бубнил: того Якова, наверное, мохнатые убьют, а может, сам бросится в море… Пагаяро!

– Маиора Саплина, спрашиваю, не встречал ли где в Сибири? – повторил, уже начиная сердиться, Иван.

Вместо ответа ударила вдалеке пушка.

Собственно, Иван и не ждал никакого ответа.

Знал, что на такой трудный вопрос трудно легко ответить.

Да и сам чувствовал, что не истинный божий интерес подтолкнул его к такому вопросу, а нечто такое, что тайно, пьяным хитрым соображением он даже сам себе не мог объяснить.

И действительно. Зря, что ль, вместо десятника ответила ему пушка?

Знак, наверное. Знак тайный. Он, Иван, совсем дураком будет, если не поймет такой сильный тайный знак. Ведь у него уже было когда-то. Сидел в корчме со случайным дьячком – весь в умных рассуждениях. Умильно говорили об основах природы, о том, что чистый месяц – он от духа и от престола господня, а земля – от пены морской. Ангелы, стало быть, ту пену с морей собрали, а господь сделал землю. А потом заговорили о том, как гром делается. В этом Иван уступить дьячку не мог, и в тот раз, как вот сейчас, тоже близко пушка в крепости грянула. Говорили умильно о громе, о природе его, и вдруг пушка – бах! на тебе! Ивану тогда тоже показалось – вот знак. И раз уж показалось, раздумывать не стал – жестоко прибил неумного дьячка за его неправильные рассуждения о громе. Калугер, почтенный монах в камилавке, в спор вмешался. Иван и почтенного монаха выбил за дверь корчмы. Потом от стражи бежал, земли не касаясь, как аггел грешный. Но ведь правильно тогда понял – знак! И тут вот тоже пушка грянула. Человек какой-то на острову… То ли мохнатые его убьют, то ли сам с тоски в море бросится.

Как не спросить?

Спросил.

А дальше – понятно.

Оно ведь как в таких случаях?

В кабаке шум. Ярыга, который с носом как руль, винца потребовал. Ему в винце отказали, он затих, но Иван случайно увидел: ножичком острым, маленьким этот пропившийся уже полураздетый ярыга незаметно срезал сзади медные пуговки с простого кафтана, в каком сидел рядом с ним казачий десятник. А вот ведь и продаст, все равно не хватит на выпивку, – пожалел ярыгу Иван. А десятник как раз провел рукой по кафтану. Ткань вроде топырится, а медных пуговок начищенных, веселых, нет. Зато рядом ярыга с большим носом, сильно разделившим его глаза, довольно сжимает пальцы в кулак.