Вдруг остро пожалел вдову. Личико милой Елизаветы Петровны оспой немножко повреждено, но глаза синенькие, а душой добра, добродетельна, великодушна. Когда пьяного Ивана привозили на чужой телеге, всплескивала полными руками, догадывалась – в тоске сирота. Говорила вслух, руки прижав к щекам: «Это тоска в тебе кипит, сирота! Это большая тоска в тебе горит, Ванюша! Чувствую, свершишь что-то!»

А что свершит – не говорила. Может, сама не знала.

И всегда она в заботах: полы в дому выскоблены и натерты, печи заново переложены, девки в занятости, дворовые люди при деле, кладовые полны, весело поблескивает чистая слюда в окошках, а кое-где цветные стеклышки. Утром по доброте сама отпаивала сироту Ванюшу брусничной водой и квасом. Догадывалась об ужасном: вот свершит что-то…

Подняв левую руку, Иван согнул и разогнул пальцы. Указательного не хватало, зато, подумал, при мне крест серебряный. На чепи – тоже серебряной. Как бы память о том диком мальчишке. Незаметно поглядывал на выпившего десятника. Душа разгоралась, хотел сказать десятнику что-то звучное, восхитить казака, привлечь внимание, чтобы и десятник спросил в свою очередь.

А о чем бы спросил? Да неважно.

Ты только спроси, подумал, я отвечу!

Я многие книги читал, подумал, водился со знающими людьми. «Книгу, глаголемую…» почти наизусть знаю. В той книге много чудесного. Добрая вдова рот раскрывала, когда Иван читал вслух об острове Макарийском, лежащем под самым востоком солнца близ блаженного рая. Там молочные реки, кисельные берега. Там девка выйдет, одним концом коромысла ударит, готовый холст подденет; другим концом коромысла ударит, вытянет из реки нитку жемчуга. Там стоит на острове береза – золотые сучья, и пасется такая корова, у которой на одном рогу баня, а на другом котел. Там олень с финиковым деревом во лбу. И там птица-сирин – перья непостижимой красоты, пение обаятельное. Такую книгу прочтешь, и проясняется в голове: сколько ни есть земель на земле, все делаются как бы ведомыми.

Не заметил, как произнес вслух:

– С одной стороны земли ведомые, а с другой неведомые… С одной стороны как бы оно открытие, а с другой отыскание…

И значительно взглянул на казачьего десятника.

– Ну? – удивился десятник, но спутник его, человек малозаметный, выпивший не меньше, чем его приятель, но все время кутающийся зябко в серый потрепанный кафтан, толкнул десятника локтем в бок – не твое, мол, дело. И так посмотрел на Ивана, будто он у них кису-суму с серебряными ефимками сманивал.

– С Сибири, что ли?

Десятник удивленно кивнул.

Он был длинный, жилистый весь.

– А не встречал ли там где неукротимого маиора Саплина?

Десятник в упор посмотрел на Ивана, и зрачки у него расширились.

– Сибирь велика. Там, где я ходил, маиоры не водятся. – И откровенно удивился, толкнул своего спутника в бок: – Ты глянь! Он же почти вылитый Шепелявый!

И сразу потерял интерес к Ивану, принял, наверное, за ярыгу.

Это Ивана обидело. Он хлебнул крепкого винца, пригнул голову, прислушался.

Кажется, про остров теперь бубнил десятник. Про какую-то пищаль казенную. То ли потеряли они там пищаль, то ли украли. А потом спилили с пищали железный ствол и употребили как виноваренную посуду, потому как находились на совсем пустом острове. Может, сами высаживались, может, высаживали кого. До Ивана не сразу дошла разница – высаживались и высаживали. А ведь сам только что проводил такие же различия – открытие и отыскание. Главное, впрочем, уловил: где-то далеко-далеко в Акияне есть пустой остров, а на тот остров все равно ходят или ходили казаки. Может, высаживались, может, высаживали кого.