Все так же лупил пулемет, все так же били минометы, все так же полосовали небосвод разрывы снарядов и ракет. Разве чуть спокойнее.

Хохол вздохнул и прижал к груди автомат, глядя в бескрайнее черное небо.

Он уже убивал.

И мог бы убить сейчас. Для этого совершенно не требовался автомат. Человека можно убить даже шнурком от ботинка, когда он спит. А на того пацана понадобился просто один удар, тот упал – и затылком о бордюр. Убийство по неосторожности, всего лишь. Только вот через два дня после карантина в колонии у Юрки Хохлова трое приблатненных попытались отнять посылку. Что было в той посылке? Да так, десяток мандаринов на Новый год, разрезанных рексами, колбаса, опять же нарезкой, да пара носков. И письмо. Вот за письмо он и взялся за беспредел на беспредел. Он сам потом и не понял, как в его руках оказался штырь из старой советской кровати. Следаки удивлялись его силе. А он, потеряв сознание, этим штырем убил двумя ударами двоих. Одного в глаз, второго в висок, третий успел отскочить. Вот дополнительно навесили еще срок. Его побаивались опера и рексы, не любили и блатные. Жил он в одиночестве, что, впрочем, Хохла вполне себе устраивало. Вне закона. Вне любого закона. А письмо он так и не прочитал. Затоптали его рексы и зэки в крови убитых им беспредельщиков.

И вот сейчас сидел он возле разбитого окна, слушая звуки далекого боя, наблюдая полеты трассеров, и думал, что, пожалуй, впервые в жизни он свободен. Четыре спящих человека доверили ему автомат. Он может встать и убить их. Они даже шевельнуться не смогут. Потом можно дождаться украинских солдат и рассказать им, как он геройствовал здесь. Может быть, ему скостят срок. Может быть, даже амнистируют. И чем черт не шутит, может быть, даже дадут медаль. И он станет украинским героем, получит пенсию, выступит по телевизору, найдет бабенку в Киеве.

Надо только убить четырех человек. Это просто, когда у тебя в руках автомат. Просто убить четырех человек. Которые тебя спасли и напоили чаем. Хорошим чаем. С сахаром и бергамотом.

Хохол встал.

Подошел к Боцману. Тот застонал и перевернулся на другой бок. Хохол решил, что Боцман будет последним.

Или закончить Рюриком? Все же баба…

Но начал Хохол с нее.

Он подошел к куче тряпья, под которым мерно сопела Рюрик, и осторожно потрогал ее за плечо.

Та проснулась мгновенно, мгновенно же и перевернулась, тут же схватившись за ствол АКСУ.

– Ты че?

Хохол виновато пожал плечами:

– Командир, у тебя курить есть?

– Мудак ты, Хохол, и шутки у тебя… – она вытащила непочатую пачку откуда-то из недр курточки, протянула ее зэку и сказала: – Оставь себе.

Хохол курил сигарету за сигаретой и, счастливый, смотрел в небо, на котором стали появляться звезды.

К трем часам он забыл, кого надо будить, поэтому разбудил Боцмана, сунул ему полпачки, «ксюху» и довольный улегся спать под кухонный стол. Жизнь налаживалась.

Утро выдалось как всегда – по подъему, а значит, противно.

Где-то лупили очередями пулеметы, автоматы, еще какие-то автоматические пушки – ни Хохол, ни Боцман так еще и не научились отличать ЗСУ от пушки БМП-2. Хохол поднялся: болели кости, затекшие на твердом полу. Рюрик уже жевала холодную кашу, флегматично глядя в окно. Белоснежка и Кот разогревали на полу кружку с кипятком.

– А де Боцман?

– По утренним делам ушел, – ответил Кот.

– А… Тоже выйду до ветра.

Легкие свои дела Хохол сделал прямо с крыльца. Потом вернулся в дом, по пути зацепив пробитое осколками ведро, и чертыхнулся. Затем он прошел прихожую, где молчал давно потухший газовый котел, вернулся в относительно теплую хату. Краем глаза вдруг увидел движение, резко повернулся.