– Да это машина.

– Ну и пущай ее! А ты веруй, что соловей. Ведь тебе все равно… Позвольте! Анна Ивановна! Когда у нас дяденька Захар Игнатьич-то окочурился?

– Одиннадцатого мая два года будет.

– Так вот я этого самого соловья на Волновом слышал. Понимаешь ты, сначала это круглит вавилонами, а потом как затрещит, затрещит, защелкает! Что ж, уж все одно, саданем по четвертой за соловья-то! Ведь без четырех углов дом не строится! Опять, опять засвистел! Ах, бык те забодай!

– Да это, ей-ей, машина.

– А ты знай пей за его здоровье, да и шабаш!

Внизу, на льду Фонтанки, «радостный народ коньками режет лед»: мальчики, девочки, есть и взрослые. Вверху, у перил набережной, тоже столпился народ и смотрит на катающихся. Взрослые больше обращают на себя внимания, и в особенности длинноногий детина в жакетке, опушенной барашком, и в английской морской фуражке с большим козырем. Сложа руки на груди, он выделывает коньками самые хитрые вензеля, что вызывает в толпе, стоящей у перил, восторженные ругательства.

– Ах, бык те забодай! Вот хитрец-то, таракан те во щи! – восклицает нагольный полушубок в валенках. – Как хотите, братцы, а это беспременно акробат, что по дворам ломаются.

– Толкуй тут! Просто вихлянец из Вихляндии, – отвечает баранья чуйка. – У них завсегда такие куцые спинжаки носят, чтоб от долгов бегать.

– А может, и тиролец. Те тоже не из долгополых, – вставляет слово енотовая шуба.

– Нет, вихлянец. Тирольца сейчас по присяге узнать можно, потому у них такая присяга, чтоб на шляпе воронье перо. Смотри, смотри, чтоб его мухи съели, какое колено выкинул! Совсем вихлянец! Нешто у кого другого, окромя вихлянца, суставы такое вихляние выдержат?

В разговор вмешивается баба в синем кафтане и пестром платке на голове, завязанном концами назад.

– Ну, землячки, нынче что вихлянец, что господин – совсем вровень, – говорит она. – Иной господин еще почище вихлянца. Жила я в судомойках, так видела. Наш барин, бывало, как перед обедом, – сейчас на палке ломаться начнет. Палка такая у него в кабинете с потолка на веревках висела. Поломается, поломается и пойдет в столовую. А старичок был.

– Мотет, епитимью на себя за смертный грех накладывал, чтоб умерщвление плоти? – интересуется енотовая шуба.

– Нет, так. То же и насчет одежи: все ходил в длиннополом, а тут взял да и обрезал фалды.

– Ну, это полировка крови, – поясняет чуйка. – Это лекаря им делать велят, чтоб брюхо не очень росло. Я у немца Карла Иваныча на заводе жил, так того как?.. Положат лекаря на диван, да и давай кулаками дубасить. Говорят, и секли подчас для здоровья.

На льду появилось бобровое пальто солидных лет. Он еле держался на коньках, балансировал руками, сделал несколько шагов и тотчас же клюнулся носом, растянувшись во всю длину. У зрителей хохот.

– Вот этот – барин, – доказывает чуйка. – Барина сейчас видать. Во-первых, он на коньках, словно галка, а во-вторых, сейчас об лед носом, потому затем и пришел.

– Ври больше! Что ж ему за радость носом-то клеваться? – спрашивает полушубок.

– А та и радость, что лечится. Покуда нос себе не разобьет – все будет падать, а разобьет – снимет коньки и уйдет домой. Теперича от полиции такое запрещение вышло, чтоб в цирюльнях кровь не бросать, по баням банок на загривок не накидывать, а его, надо статься, кровь мучает, наружу просится, вот и норовит он, чтоб носом ее пустить.

Полушубок ухмыляется:

– Морочишь, земляк!

– А коли не веришь, давай сейчас считать, сколько раз этот господин носом клюнется. Да вот что: лучше об заклад на пару пива побьемся. Идет парей, что раньше десяти ударов носом и коньков он не снимет? Деньги есть?