— Я слухов не слушаю, — Воробьев столь же бесстрастно отвел взгляд к своей треноге и вновь начал что-то налаживать и подкручивать.

Ну разумеется, гимназист со скрипочкой никогда не признается, что слушает сплетни. Быть может, кстати, и правда не слушает. Едва ли Воробьев происходил из благородного сословия, но точно был из среды интеллигентов, и низостей даже в пьяном угаре не совершал. Кошкин не сомневался, что история Воробьева на его собственную историю ничуть не походит.

Так и было.

— Что ж, если вам угодно знать, Степан Егорович, то о полицейской службе я никогда не помышлял. Самому странно, что я здесь, — кажется, впервые за время знакомства Воробьев скупо улыбнулся уголком рта. — Меня всегда интересовали естественные науки, химия прежде всего, у которой, уверяю вас, впереди большое будущее.

Оторвавшись от фотографического аппарата, Воробьев вдруг взглянул на свои руки, заставив и Кошкина обратить на них внимание.

— Видите?

Пальцы его, сухие, длинные, как и он сам, сплошь были изъедены шрамами, как от ожогов.

— Это все реактивы, — пояснил он, — опасные штуки, не игрушки. Когда мне было пятнадцать, я поджег дом — случайно, разумеется, — он поправил очки. — Две комнаты выгорело. В расчетах пропорций добавления селитры немного ошибся. Матушка тогда обозлилась и повыбрасывала все мои склянки. Но батюшка ее урезонил и накупил в два раза больше всего. А после оплатил мою учебу в университете. Он инженер, весьма уважаемый человек в своей области. — Воробьев вновь глянул на Кошкина. — Считаю нужным заметить, что с тех пор я столь крупных просчетов в формулах не совершал.

— Хочется вам верить… — пробормотал Кошкин.

— Уже после учебы, когда мне предлагали остаться на кафедре, я понял, что пустыми опытами мне заниматься скучно. Я не теоретик, увы. И внезапно выяснилось, что именно при раскрытии уголовных преступлений есть масса возможностей найти применение моим химическим экспериментам. Кроме того, департамент полиции эти эксперименты еще и финансирует весьма щедро.

Кошкин хмыкнул, кажется, вполне удовлетворенный.

— Что ж, желаю вам удачи на этом поприще. Однако ж, если кроме экспериментов вас интересует повышение по службе, то раскрытие громкого дела заметно бы этому поспособствовало. И еще, разумеется, женитьба. Департамент полиции по какой-то причине полагает, что женатые люди более благонадежны…

Кошкин вновь хотел усмехнуться — но не стал. Как-то странно Воробьев дернулся при словах о женитьбе. Неловко поправил очки и отвел взгляд. Неожиданно сбивчиво, будто оправдываясь, сказал:

— Я женат. Супруга в отъезде сейчас… гостит у родни.

Кошкин только что видел его руки, и совершенно точно обручального кольца Воробьев не носил. Давно уж: даже следа от него на загоревшей летом коже не нашлось. Но застревать на явно неприятной теме он, разумеется, не стал — тем более что в замочной скважине со скрежетом провернулся ключ, и стражник ввел арестанта Йоханнеса Нурминена.

* * *

Садовником Аллы Соболевой оказался статный русоволосый детина лет двадцати пяти с волевым лицом, которые так нравятся женщинам, хмурым взглядом и упрямо сомкнутыми губами. Но на вопросы отвечал исправно и вроде не юлил.

— Ей-богу, не убивал хозяйку, чем хотите поклянусь, ваше благородие, — повторял он заученно, но твердо.

Глядел больше в пол, а не на собеседника: Кошкин не мог понять, то ли от стыда он глаз поднять не смеет, то ли устал уж доказывать сказанное по всем инстанциям.

— Мы с сестрою и дочкой ейной во флигеле живем, он к хозяйскому дому примыкает. Спасибо хозяйке-барыне, жить дозволила и денег за то не брала. Я всем ей обязан, всем! У меня б и рука не поднялась… ей-богу, ваше благородие… Рано утром в тот день я сестру на вокзал свез… да торопился вернуться: май стоял, работы по саду много. Да только там же, на вокзале, привязалась ко мне цыганка, как банный лист, — так и шла за мной, долго шла. Разговорами донимала. Порча, говорит, на мне, злые люди прокляли. Все за руку цеплялась и глазищами своими черными на меня смотрела. А потом… не помню ничего. Очнулся уже в трактире незнакомом. Как туда дошел — вот вам крест, ваше благородие, не помню! И пьяный в стельку оказался, стыдно сказать… Тотчас до дому и поспешил — а там, на пороге, уж городовой дожидается. Арестовали. Сказали, три дня меня не было, по всей столице искали. А сестра давно приехала, и хозяйка, Алла Яковлевна, того… мертвая.