Но больше Кошкина интересовали не бутыли, а стены в нише. Из того же светлого грубого камня, которые, если задеть перепачканной в крови рукою, не отмыть никогда. Но крови как раз не было, сколько Кошкин ни высматривал, — ни на стенах, ни на полу. Едва ли Алла Соболева сюда заглядывала.

Взмахнув лампой в последний раз, он вернулся в коридор и теперь уж дошел до его конца — упершись, к своему удивлению, в литую чугунную решетку вместо двери. Запертую, конечно.

— Ее что же, так и не отпирали? — спросил он у Антонова.

— Нет, ваше благородие. Надобности не было… да и ключи кухарка сыскать не смогла. Но, ежели хотите, сломать замок можно — господин Соболев согласие дал.

— Не надо покамест…

Там, за решеткой, как и обещал Антонов, была уже хозяйская часть дома — передняя, кажется. Из окон лился дневной свет, отсюда вела лестница на второй этаж, красовался низкий столик на резных ножках и большое напольное зеркало. А чуть дальше — высокий шкаф, должно быть, для верхней одежды.

Выходит, Алла Соболева, подперев дверь в садовницкой, бросилась бежать сюда — надеялась попасть в дом. Была так близка к спасению, но спасения не получила. Решетка была тяжелой, ее и мужчине едва ли получится сломать, а уж женщине… Но Соболева пыталась: прутья решетки в некоторых местах оказались сильно перепачканы кровью. Вдова трясла их руками и, возможно, пыталась раздвинуть. Капли засохшей крови были и на полу, под самой решеткой. Вероятно, Соболева и на помощь звала — но не дозвалась.

— Так что же, кухарка уехала на два дня, а брат ее — этот Ганс? Был он в доме или нет? Сам что говорит?

— Ну так… — замялся рядовой, — работать-то должен был — в саду возиться, но говорит, что не был здесь ни разу за все два дня. Запил, мол. Брешет, ясно ж, как божий день.

— Запил… — хмыкнул Кошкин больше про себя. — А дочка вдовы говорит, что садовник положительный со всех сторон. Да и стала б вдова пьющего держать?

— Брешет-брешет, ваше благородие! — поддержал Антонов. — Даже сестра евойная обмолвилась, что братец только по большим праздникам за воротник закладывает. А чтоб два дня на работе не появляться — не было такого ни разу!

Отвечать Кошкин не стал, все больше убеждаясь, что и с самим садовником Гансом ему придется побеседовать. А после, опять подняв лампу над головой, принялся внимательно осматривать стену возле решетки. Бурых мазков, капель, потеков здесь было много, и Кошкин справедливо надеялся, что Алла догадалась оставить какие-то подсказки именно на этой стене.

Но ничего похожего на подсказку не было.

Что странно. Здесь больше света, здесь теплее и не так пахнет подвальной сыростью. А еще больше вероятности, что кто-то из родственников или прислуги, вернувшись, сразу увидят ее. По-хорошему, Соболевой следовало бы оставаться здесь до конца и ждать. Зачем она вернулась в садовницкую? Сделать надпись на стене она могла здесь с тем же успехом…

А потом Кошкин прищурился. Даже присел на корточки, чтобы лучше увидеть — подсветил себе лампой. Но отсюда было не разглядеть: заинтересовавший Кошкина предмет был там, за решеткой. И Кошкин, тотчас сорвавшись с места, бросился назад по коридору.

— Кирилл Андреевич, — не слишком почтительно, на бегу и не оборачиваясь, позвал Кошкин, — будьте добры, отложите ваше занятие. Мне нужны вы и ваш фотографический аппарат. Сейчас!

Что по этому поводу думал Воробьев, который только-только установил треног в нужном положении, Кошкина, по правде сказать, не интересовало. Он торопился в дом, боялся, что ему померещилось. Вырвался из сырого помещения садовницкой на свежий воздух, следом за Антоновым по узкой тропинке обогнул дом и вышел к фасаду. Вбежал в переднюю и, сходу упав на колени, заглянув под плательный шкаф, все же увидел среди плотных хлопьев пыли то самое. Тонкий искусно выполненный женский перстень с небольшим ярко поблескивающим алмазом в середине.