— Орудие убийства нашли? — спохватился Кошкин о главном. Даже пролистнул страницы дела, думая, что просмотрел не все.

— Нет, ваше благородие, — опять робея, доложил Антонов. — Молотком, видать, ударил, злодей: рана ого-го была! Прямо на темечке. А молоток, может, в реку сбросил. Ни в доме, ни в саду так и не нашли.

Кошкин хмыкнул и тут же одернул себя. Если садовник Ганс не поленился избавиться от орудия, коим ранил хозяйку, так, выходит, знал, что убил. Или что она умрет в самом ближайшем будущем.

— Кирилл Андреевич, — обратился он к Воробьеву, занятому расстановкой света. — Будьте так добры, как закончите с фотосъемкой, возьмите образцы со стены и убедитесь, что это кровь. Сумеете?

Отозвался тот не сразу. В знакомой уже вдумчивой манере изучил сиену с прищуром, едва не носом елозя по светлому камню, — но заключил бодро:

— Вполне. Не на месте, конечно: придется соскобы со стены взять и отвезти в лабораторию. Но доказать, кровь ли это, можно.

Кошкин кивнул. Воробьев ему нравился все больше.

Вопрос был не праздный, потому как, в теории, надпись мог сделать кто-то уже после смерти Аллы Соболевой — чтобы оговорить садовника. Ее собственная кровь к тому моменту, скорее всего, уже засохла бы или стала вязкой. И кому-то могла прийти в голову идея сделать надпись чем-то другим, весьма на кровь похожим. Жаль, не выйдет узнать, кровь ли это животного или человека, но, по крайней мере, любой другой краситель получится исключить.

— Это что же — во всем подвале не нашлось ни карандаша, ни клочка бумаги? Что за необходимость такая — кровью на стене писать? — спросил Кошкин, вновь пролистывая материалы дела.

Прочтя некоторые из дневниковых записей вдовы Соболевой, он уже знал, что она склонна к драме, но чтоб настолько…

— Не нашлось, ваше благородие! — заверил Антонов. — Ни клочка, ни карандаша. Дамы, бывает, того, на поясе писчие принадлежности носят, но старушка не такая была. При ней только часики нашли и сережки.

Кошкин не стал придираться — хоть и казалось это ему странным. Решил, что чуть позже сам осмотрит с лампой каждый уголок. Вдруг еще что найдется? Но пока решился осмотреть коридор, что вел, по словам Антонова, прямиком в дом.

— Зачем понадобилось соединять садовницкую с жилой частью? Расспросили хозяев? — поинтересовался Кошкин, протискиваясь в довольно узкий проход.

Стены здесь также были каменными и белыми. И тоже то там, то тут имелись бурые отпечатки, подсказывающие, что Алла Соболева по коридору прошла, наверное, не единожды.

— Так проход не с садовницкой соединяет, а с винным погребком, — хмыкнул Антонов.

В коридоре и правда имелось ответвление: узкий проход безо всяких дверей, который расширялся в прямоугольную нишу. Подняв лампу над головой, Кошкин оглядел совершенно темное, заброшенное помещение с парой бочек вдоль стены и внушительным количеством рядов стеллажей, сплошь уставленных пыльными бутылками.

Немало бутылей, впрочем, отсутствовало — даже на беглый взгляд, — о чем красноречиво говорила пыль на стеллажах, аккуратно очерчивающая донца несуществующих бутылей.

— Ваша работа? — мрачно поинтересовался Кошкин.

— Господь упаси, ваше благородие! Да мы бы ни за что… — Рядовой густо раскраснелся вопреки словам. — Кухарка говорит, барыня не охотница была до спиртного, но вот сыновья ее, особливо младший, наведывались часто именно за винцом. Соболевы-то прежде виноторговцами были, виноградники имели на югах — с той поры и запасы.

— Узнаю, что мародерствовали, — под суд пойдешь, — заявил Кошкин резко.

А впрочем, он не сомневался, что некое количество бутылей с вином точно ушло, и наверняка не без молчаливого разрешения самого станового пристава. Бутылок здесь десятки — кто их считать будет?