— Так почему мы тогда готовимся к этому чертовому празднику?! Когда моему отцу плохо и он при смерти? — не сдержалась я и повысила голос.

— У нас нет выхода, девочка, — грубо ответил он мне.

— В каком смысле — нет выхода? Ваш родной брат умирает, а вместо того, чтобы молиться у его палаты, вся семья готовится к какому-то празднику?! — я искренне не понимала этих людей.

Он хотел было мне что-то высказать, но решил промолчать, крепче сжав руль. Лишь подъезжая к местной больнице, перед самым выходом из машины, чуть более спокойным тоном Муса произнес:

— У меня есть семья и дети, и, прежде всего, мой долг — заботиться о них.

Каждый разговор с дядей казался мне неимоверно тяжелым, ибо я просто не понимала его, но при этом чувствовала, что кровь у нас общая и гонор в нас кипит одинаковый. Это раздражало больше всего, потому что я до невозможности не хотела быть похожей на Мусу.

На ватных ногах я последовала за дядей. От робости пару раз было желание остановиться. Казалось, я не выдержу собственной боли, увидев измученного отца, но ноги сами несли меня к нему. В лифте у меня впервые заложило уши; всего третий этаж, но я четко ощущала проблемы с давлением. Дядя подошел к регистратуре, что-то сказал медсестре, затем к нам присоединился врач и провел через бесконечные белые коридоры к маленькому окошку.

Руки вспотели, сердце бешено колотилось — я наконец увидела отца.

— Оставлю тебя наедине с ним, — дядя отошел поговорить с врачом, а я просто пыталась прийти в себя и не заорать во весь голос от увиденной картины и жуткой боли, что засела комом внутри меня.

Он был весь в трубках, катетерах и с кислородной маской на лице. Мой отец, мой папа... Я не смогла сдержать слез... Прилипла к стеклу, пытаясь запомнить каждую свободную частичку его обезвоженного тела. Очень худой, волосы с проседью… Отец не открывал глаз, не чувствовал, что дочь рядом.

— Прости меня, папа, я не успела... не успела обнять тебя, посмотреть в глаза, поговорить. Прости... тысячу раз прости и... только живи.

Говорить было тяжело, но именно это казалось сейчас необходимым. Я смотрела на его руки в надежде, что отец шевельнет хоть пальцем, почувствовав, что я рядом, но он не двигался. Лежал как белая статуя, и лишь узор сердечного ритма на мониторе в углу палаты давал мне понять, что надежда все еще есть.

— Папа... пожалуйста, живи, ради нас с мамой живи, мы тебя так ждем...

Слезы катились градом, я не могла сдержать себя. Вскоре я почувствовала легкое прикосновение ладони к плечу.

— Нам пора, врач разрешил только на пару минут, — тихо прошептал Муса.

— Нет, — не веря, завертела я головой.

— Нам пора, Софие, пора, и лучше тебе смириться с... — мне не хотелось слушать то, что нес этот человек, и верить в происходящее.

— Нет, — твердо выдала я, прилипая к стеклу.

— Не устраивай скандал, девочка, я говорю, нам пора, — вмиг пришел в ярость Муса.

— А я говорю, что останусь тут и никуда не поеду, — упрямые слезы хлынули из глаз от несправедливости жизни.

Муса больше не стал спорить, с силой схватил меня за талию и потащил за собой.

— Нет... нет! Папа! Папочка... — не в силах сдержать боль и отчаяние, я вела себя недопустимо, но по-другому просто не могла.

Я хотела... я так хотела его обнять, почувствовать родной запах, услышать, как он обращается ко мне «дочка», но вместо этого терпела боль от грубого обращения дяди и просто умирала внутри от той картины, что удалось увидеть в реанимации. Боль... боль маленькой девочки Софы такая, что не осталось воздуха внутри даже на крик, и я тихо скулила, не в силах собраться.