Однако опасения Родионова оказались напрасными. Само имя Волынского, начертанное на подорожной, производило на чиновников такое впечатление, что никто и не пробовал задерживать гонца грозного министра. Напротив, Родионова выпроваживали как можно быстрее, от греха, и он летел с такой скоростью, какую только допускали русские дороги.

Останавливаясь для ночлега на постоялых дворах, Родионов задвигал чемодан как можно глубже под кровать, сумку с письмами прятал себе под подушку, а рядом с собой держал на табурете заряженный пистолет. Несмотря на усталость и отбитые тряской бока, спал он в полглаза, вскакивая с постели и взводя курок, как только под дверью или за окнами ему чудились какие-нибудь голоса или подозрительные шорохи.

Опечатанный ящик, который вез Родионов, был не тяжел, но увесист. При переноске он погромыхивал, и прапорщик решил, что ему доверили какие-то сокровища – золото или драгоценные камни – переданные в качестве платы за лошадей вместо денег.

Однако в пути не произошло ничего экстренного, если не считать поломки колеса где-то в тверских полях, задержавшей его на какие-нибудь несколько часов, пока не явился кузнец с инструментом.

Родионов вернулся в Петербург за полночь и, отметившись на заставе, задумался: следует ли ему понимать буквально распоряжение секретаря – явиться к министру в любое время суток? Если он теперь, в грязных ботфортах и епанче, забрызганной до самого ворота, поднимет Волынского из постели, то он может этим продемонстрировать свое рвение и военную дисциплину. Но может также и показать, что он дурак, который зря мешает спать господину.

От непрерывной гонки и тряски Родионов устал до такой степени, что не мог бы сейчас заснуть даже в самой мягкой постели. Он решил ехать к министру.

Большой двухэтажный деревянный дом Волынского на набережной Мойки с двумя флигелями по бокам, казалось, ждал Родионова, презрительно уперев руки в боки. Почти все его окна были темны, свет теплился только внизу, в служебных помещениях, да в одном из верхних окошек.

«Пусть уж даст по морде, но скорее», – думал прапорщик с каким-то странным злорадством, ударяя в дверь молотком твердо и решительно три раза, а затем – еще дважды.

Слуга Волынского даже в этот час был одет в белую атласную ливрею, гораздо более красивую и чистую, чем мундир офицера, и серебристый парик. Выслушав Родионова, он предложил ему войти и удалился на цыпочках в боковой коридор. Прапорщик хотел было присесть на один из выпуклых парчовых стульев, расставленных вдоль стены, но, увидев ужасающие следы от своих сапог на сияющем паркете, решил оставаться на месте.

Через несколько минут к Родионову вышел довольно красивый молодой брюнет с очень умным, проницательным взглядом. Он был несомненный азиятец, но не с таким широким и плоским лицом, как у монголов или киргиз-кайсаков. Одет он был в строгий немецкий сюртук, придающий ему сходство с лютеранским пастором. Говорил тихим, внятным голосом, на литературном русском языке с множеством иностранных вкраплений, как говорили тогда образованные люди. Родионов догадался, что перед ним пресловутый Кубанец, о котором говаривал брат Иван.

Этот Кубанец был доверенным лицом и правой рукой Волынского – то ли его дворецким, то ли референтом, то ли телохранителем. По происхождению он был кубанский татарин – так называли воинственных тюрков Малой Ногайской орды, периодически совершавших набеги на Астраханскую губернию.