Я замер на пороге, чувствуя, как сердце начинает биться чаще, будто предупреждая:

«Осторожно, она здесь. Она все еще здесь».

– Доброе утро, – сказал я слишком громко, роняя папку с распечатками.

Листы рассыпались по полу, и я, сгорбившись, начал их собирать, чтобы скрыть дрожь в руках.

Она подняла глаза. Зрачки расширились на долю секунды – животный страх, желание, растерянность.

Я видел, как её грудь вздымается под рубашкой, как пальцы сжимают край стола, побелев в суставах.

– Доброе… – голос сорвался на полузвуке. Она не закончила, будто боялась, что слова выдадут её.

Я начал лекцию о средневековых методах лечения «любовной болезни». Голос звучал чужим, механическим, будто я читал по сценарию, который кто-то написал за меня. Когда я говорил о кровопусканиях, то представлял, как игла пронзает её бледную кожу, словно говоря: «Выпусти из меня этот яд».

Чертовщина какая-то. Соберись!

– Интересно, – поднимает рука рыжий студент с задней парты, – а сейчас что, лучше? Психологи глотают таблетки вместо того, чтобы чувствовать?

Класс затихает. Настя смотрит на меня, не мигая. Её взгляд – как нож, который вонзается в самое сердце. Я чувствую, как внутри всё сжимается, будто кто-то сжал мою душу в кулаке.

– Мы… учимся отделять зерно от плевел, – говорю, ловя её взгляд. – Эмоции – материал для анализа, не более.

Она резко опускает глаза. В её руке ломается карандаш. Звук трескающейся древесины кажется громким, как выстрел. Я вижу, как она сжимает обломки в кулаке, будто пытаясь удержать что-то, что ускользает.

– А как насчет любви? – раздаётся ещё один вопрос, на этот раз от девушки с первой парты. – Её тоже можно анализировать? Или это просто химия?

Я замираю.

Настя смотрит в окно, но я вижу, как её плечи напрягаются.

Она ждёт моего ответа.

Мы все ждём.

– Любовь… – начинаю я, чувствуя, как слова застревают в горле. – Любовь – это не только химия. Это и боль, и страх, и надежда. Это то, что делает нас людьми. Но… – я делаю паузу, глядя на неё, – иногда она становится ядом. И тогда её нужно лечить.

Настя резко встаёт. Её стул скрипит, нарушая тишину.

– Извините, – говорит она, не глядя на меня, и выходит из аудитории.

Я смотрю на дверь, которая медленно закрывается за ней, и чувствую, как что-то внутри меня рвётся.

– Продолжим, – говорю я, но голос звучит чужим.

Студенты переглядываются, но никто не задаёт больше вопросов. Я продолжаю лекцию, но мысли мои там, за дверью, с ней.

С Настей.

Я вырвалась из аудитории, как из клетки, едва не споткнувшись о порог, который внезапно стал выше, чем я помнила. Воздух ворвался в легкие, но вместо облегчения принес с собой осколки – острые, колючие, будто я вдыхала не кислород, а битое стекло. Руки дрожали так, что я вцепилась в подоконник, чтобы не упасть, но пальцы скользили по холодному пластику, не находя опоры.

За спиной дверь захлопнулась с глухим, окончательным звуком, будто за мной навсегда закрыли вход в мир, где я еще могла притворяться, что всё в порядке.

Не оглядывайся. Не смей оглядываться.

Но я обернулась. Через узкое стекло в двери увидела его. Он стоял у доски, стирая мелом что-то, что уже давно не имело смысла. Его пальцы сжимали тряпку так, будто это была моя шея, будто он стирал не слова, а меня – мои мысли, мои чувства, мою глупую надежду.

Я побежала. Не в туалет, куда все бегут рыдать, где можно спрятаться за звуком текущей воды и притвориться, что слезы – это просто брызги из раковины. Нет, я побежала на третий этаж, в заброшенную гардеробную, где пахнет нафталином и старыми страхами. Там, в полутьме, я прислонилась к стене и медленно сползла вниз, пока колени не уперлись в подбородок. Сердце колотилось, выбивая ритм позора: «Ты-ду-ра. Ты-ду-ра».