Я всегда был одиноким мизантропом. Меня очень мало интересовали и еще меньше нравились мои ближние, которые, естественно, платили мне тем же. Я был неловок и чувствовал себя чужим в любой компании. То и дело говорил что-то не вовремя и выставлял себя дураком.

Я никогда не понимал людей. Даже тщательно контролируя и планируя свои поступки, я никогда не мог угадать, как другие на них отреагируют. Для меня люди были и остаются непредсказуемыми, иррациональными и опасными безволосыми обезьянами. Хотя мне удавалось избежать худших промахов, скрывая свое мнение и следя за каждым сказанным словом, это им тоже не нравилось. Они считали меня холодным, чопорным, недружелюбным типом, в то время как я просто пытался быть вежливым и старался не оскорблять их.

Я никогда не был женат. Во времена, о которых идет речь, я почти достиг среднего возраста без единого близкого друга и с минимальным количеством знакомых, которого требовала моя работа.

За пределами работы меня интересовало только мое хобби – история науки. В отличие от большинства моих коллег-философов, я обладал историческим складом ума, с неплохими зачатками классического образования. Я входил в Общество истории науки и писал статьи для их периодического издания «Исида».

Я вернулся в мой арендованный домик, чувствуя себя Галилеем. В моем мире он был ученым, которого религиозные власти преследовали за его астрономические теории за несколько столетий до моего времени, так же как Джорджа Швартцхорна несколько лет назад в Европе этого мира.

Мне казалось, что я родился слишком рано. В мире, где наука продвинулась дальше, мой талант оценили бы, и решились бы мои личные проблемы.

Отчего же, думал я, наука так не развита? Я представил себе исторический период ее возникновения. Почему мои соотечественники, вступив в научную эру две – две с половиной тысячи лет назад, оставались на том же уровне, пока наконец наука не стала саморазвивающейся и самообеспечивающей себя областью? Я имею в виду – в моем мире.

Я знал ответы, к которым пришли историки науки. Один из них ссылался на влияние рабства, которое сделало труд бесчестьем для свободного человека; эксперименты и открытия никого не привлекали, поскольку выглядели как работа. Другой ответ указывал на примитивное состояние механических ремесел, таких как изготовление прозрачного стекла и точных измерительных приборов. Кроме того, эллины обожали наворачивать космические теории без достаточного количества фактов, в результате чего большинство этих теорий были безумно неверными.

Так что, думал я, может ли человек отправиться в этот период и, создав стимул в правильное время и в правильном месте, дать необходимый толчок всему развитию в правильном направлении?

Люди сочиняли фантастические истории о человеке, который отправился в прошлое и поразил аборигенов демонстрацией открытий будущего. Такой путешествующий во времени герой обычно плохо заканчивал. Люди древних времен убивали его как колдуна, или с ним происходил несчастный случай, или что-то еще не давало ему изменить историю. Но ведь, зная об этих опасностях, я мог бы избежать их, тщательно все спланировав.

Вряд ли было бы полезно взять в прошлое какие-то главные изобретения вроде печатного пресса или автомобиля и передать их предкам в надежде внедрить эти вещи в тогдашнюю культуру. Я не смог бы за разумное время научить предков обращаться с ними; или, если бы эти машины сломались или закончились расходные материалы, не было бы ни единого способа заставить их работать снова.