Почему всё в жизни происходит так, а не иначе? Как всё это пережить? Почему рядом с добром и милосердием, которые, как ему казалось, гораздо ближе к человеческой природе, им же, человеком, творится такая жестокость? И почему этой жестокости, этому взаимному истреблению людей никак не наступит конец? Ведь должны же и другие устать от бойни? Просто устать. Устаёт же человеческий организм от тяжёлой работы. От пахоты, от косьбы, от топора. Можно косить день, ночь и даже ещё день и ночь, а потом настанет минута, и самому захочется упасть подкошенной усталостью травиной и уснуть надолго, позабыв обо всём: и о том, что скошенное надо сушить, и собирать в боровки, и потом куда-то везти и убирать под навес, от дождя и тлена… Усталость. Она должна наступить. Как наступает зима. И сковать неподвижными льдами воду, какой бы ошалелой ни была река.

Однако два фронта, две противоборствующие армии бьются уже больше года, и – никакой усталости. Неужели только он, курсант Подольского пехотно-пулемётного училища Александр Воронцов, так устал от войны? Смертельно устал. И как избавиться от этой усталости? Чем её извести? Тишиной? Сном? Крестьянской работой на хуторе? Усталость тела – это одно. Устав от косьбы или пахоты, поспишь ночь и уже встаёшь полон сил и желания идти и работать дальше. Только мышцы немного побаливают. А на душе радостно, что много уже сделано, что работы осталось всего-то на зорю-другую. Вся эта работа – впрок. Но как проспаться от той усталости, которая теперь владела им? И не только телом. Не только мышцы и кости болели от неё. Не только они…

Вначале он действительно спал сутками, так что, просыпаясь, путал ночь с днём, а утро с вечером. Но потом совестно стало подходить к столу, и он взялся с Иваном Степанычем поправлять загон для скота. Потом перекрыли крышу на хлевах. Потом обновили пральню. А женщины тем временем занимались огородами, скотом, детьми. Всем работы на хуторе хватало с утра и до того часа, когда солнце, тоже утомлённое, заваливалось за дальние сосны на другой стороне озера, где иногда появлялась и исчезала сгорбленная фигурка человека. То был монах Нил. Воронцов уже привык к нему. Всякий раз, приходя на кладбище, он встречал Нила то по дороге туда, то на обратном пути, то на самом кладбище или на полянке, которая отделяла кладбище от озера.

– А я тебя признал, – Нил махнул в его сторону тяжёлым пальцем. – Евсеев внук. Что ж ты так постарел?

После того случая Воронцов сбрил бороду. И теперь, когда брился, трогал морщины, действительно появившиеся вокруг рта и на лбу. Вот почему немцы поверили, что Зина – его жена, а Пелагеины сыновья – их дети. Там, на дороге, он выглядел на все тридцать.

Шрамы на скулах и подбородке и рубец на рассечённой губе постепенно затянулись, подсохли, опухоль спала. Зинаида внимательно следила за его ранами, мазала какими-то мазями, которые ей давала Анна Витальевна. Вскоре отвалились и корки, открыв розоватую нежную наготу шрамов. Вначале шрамы чесались, но спустя некоторое время Воронцов о них забыл.

Однажды ранним утром, выйдя на двор, Воронцов увидел людей, шедших краем озера. Они вышли к воде всего на минуту, видимо наполнить водой фляжки, и тут же исчезли в зарослях черёмушника и дикой смородины. Четверо. С автоматами. Никому он ничего не сказал. Но после завтрака, когда они с Иваном Степанычем запрягали коня, чтобы вывезти из лесу заготовленные для ремонта полов в хлевах сосновые плахи, спросил старика:

– На хуторе оружие какое-нибудь кроме ружья есть?