Воронцов оглянулся: немец, заколовший вяземского, по-прежнему маячил поблизости.

Однажды им встретилась небольшая колонна беженцев. Несколько телег, запряжённых коровами. Беженцы, видимо, остановились на отдых. Они распрягали коров, чтобы дать им попастись на обочине. Усталые женщины и старухи сидели на траве. Трое ребятишек побежали к дороге и начали совать пленным печёные картофелины. Охрана их не отгоняла. Картофелины быстро расхватали, и, когда подошёл Воронцов, мальчики уже стояли с пустыми руками и молча смотрели на проходивших мимо. Воронцов их сразу узнал. И они узнали его. И хотели было кинуться к нему, но поостереглись: подходил конвоир, держа карабин наперевес. Глаза мальчиков сияли такой радостью, что, казалось, дети вот-вот бросятся к Воронцову. Но старший из братьев, стоя впереди, что-то сказал им, и те притихли. А Воронцову махнул рукой и окликнул негромко, чтобы не услышал конвоир:

– Дядя Саша! – и растерянно оглянулся на опушку, где распрягали коров взрослые.

Оттуда, от леса, уже бежала к колонне женщина с ребёнком на руках. Она бежала, оступаясь в промоины и колеи, и время от времени хваталась одной рукой за бредущее мимо угрюмое серое пространство, из которого на неё смотрели измученные человеческие глаза, среди которых она вдруг узнала те, которые ей снились по ночам все эти дни и недели и за которыми она отправилась в этот нелёгкий путь. Но утекающее вместе с пылью пространство, тот молчаливый поток, куда был обращён её взгляд и жест, нельзя было ни остановить, ни даже хотя бы прикоснуться к нему. Он принадлежал охране. И всё-таки она бежала к нему и хватала его, потому что знала: случай, который ей много раз рисовался в воображении несбыточной сказкой, произошёл, что он ещё длится и неизвестно чем кончится, что если не вмешаться, если пустить всё на волю судьбы и покориться ей, то всё и закончится ничем, а значит, плохо. Она вдруг почувствовала свою силу и власть. Нет, не всё может забрать у человека война. Не всё. И она сейчас встанет поперёк обстоятельств, которые огромным железным колесом катились по дороге, не разбирая ничего, ни рытвин, ни ухабов, и конечно же могут раздавить любого, кто окажется на пути. Но только не её. Монах Нил однажды сказал ей, что Саша сам найдёт её и окликнет. Он и окликнул. Детей. Бог детей к дороге послал. Чтобы Саша увидел их.

– Саша! Сашенька! Родненький же ты мой! – пронзая пыль и ропот людей, осаживая окрики охраны, внезапно пронёсся над колонной отчаянный, как последний зов, женский крик, который, может, уже в это мгновение спас не одну человеческую жизнь. Кому-то вернул силу, а кому-то достоинство.

Нет, женского крика колонна не слышала никогда. Она слышала ругань и брань конвоиров. Стоны и стенания пленных. Но женского крика, зовущего родного человека по имени… И колонна остановилась. Серый поток, громыхавший стёртыми подошвами солдатских ботинок и сапог, внезапно начал иссякать и, наконец, замер. Все смотрели на бегущую женщину с ребёнком на руках. И всем было страшно оттого, что бежит она слишком отчаянно и вот-вот может упасть и повредить ребёнка. И каждому из них в те мгновения представлялось, что та незнакомая женщина бежит к нему, что никакая она не незнакомая, а самая родная и близкая – жена, сестра, невеста, дочь. Но только к одному она бежала. К кому же? К кому она бежит? Кого из них окликнула судьба?

– Зина! Зиночка! – откликнулся замерший серый поток отчаянным голосом одного из них.

К Воронцову подошёл конвоир, тот самый, коренастый, шедший всё время позади, неподалёку. Неужели это и есть та ошибка, которую всё же сделал Воронцов, дав немцу повод расквитаться с ним. За тот взгляд на дороге. За то, что он, пленный, не человек, а дорожная пыль, увидел растерянность в глазах человека, ту мимолётную человеческую растерянность, которая свидетельствовала о том, что он только что совершил убийство пленного – поступок, считавшийся позором для любого солдата любой армии. И что же, спрашивал он себя, всё произойдёт здесь? Сейчас? На глазах у тех, кого он так любил и любит и по ком так сильно скучал? Зачем это нужно судьбе? Зачем? Немец приближался, не сводя с Воронцова глаз. Что ж, пускай всё произойдёт именно так и теперь. Хотя бы будет кому похоронить тело. А где Пелагея? Она, должно быть, тоже здесь. Он сделал шаг вперёд, готовый принять удар штыка. Увидеть бы её, Пелагею… Нет, уже не успею. Но хотя бы голос её услышать. В последнее мгновение. Где ты, Пелагея? Почему не окликнешь меня? Так и попрощаемся. Хотя бы так. Но немец закинул карабин за спину и спросил Воронцова, одновременно останавливая жестом руки бег Зинаиды: