Когда его взяли, полицейские даже обыскивать не стали, сразу начали бить. И медная створка складня с Михаилом Архангелом, и трофейный нож остались в кармане шинели. Потом, когда передавали в лагерь, его обыскивал немец-конвоир. Немец был совсем молодой, ровесник Воронцова. Обыскивал не спеша, добросовестно, и Воронцов свой нож бросил под ноги и затоптал в песке. А створку складня конвоир нашёл сразу:

– Was ist das?

– Das ist Ikone, – сказал он, стараясь правильно выговаривать слова на ненавистном языке.

Немец какое-то время с любопытством разглядывал барельеф и неожиданно вернул иконку Воронцову.

Теперь его снова, как и в лесу, когда кончились патроны и полицейские поднялись и, покрикивая, стали приближаться к нему, била дрожь. Пот по спине стекал под ремень. Брезентовый солдатский ремень, которым он подпоясывал шинель, у него забрали ещё в лесу. Но брючный, старенький его курсантский ремень с размухрившимся концом оставили даже немцы.

Надо искать напарника…

Рядом плёлся, охая и что-то шепча, какую-то бессмысленную фразу, пожилой пехотинец в линялой гимнастёрке и разорванных штанах, через которые были видны худые бледные жилистые ноги, искусанные комарами.

– Берите всё, – бормотал он, повторяя свою фразу через каждые две-три минуты. – Мне уже ничего не надо… Всё забирайте… Берите всё…

С этим не побежишь.

Другой, молодой артиллерист с бледным, онемевшим лицом в грязных потёках пота, скрёб по дороге рыжими опорками, время от времени поправляя штаны, подвязанные куском телефонного провода. В глазах его всё же просвечивало что-то живое, осмысленное. И Воронцов вскоре шепнул ему:

– Откуда?

– Из-под Вязьмы, – и артиллерист ответил настороженным взглядом.

Этот ещё живой, с этим можно разговаривать.

– Там… Вашего?

– Нашего, – и снова вскинул глаза, в них стыла неподвижная, как камень, настороженность. – А тебе что надо?

– Того же, чего и тебе. Потом потолкуем. Если интересуешься.

На привале раздавали баланду. Артиллерист выхлебал, вылизал языком свою миску и подошёл к Воронцову:

– Ну? Интересуюсь.

– Скоро леса кончатся, – сказал Воронцов и посмотрел за болотину, заросшую тусклой, будто обгорелой на солнце зеленью. – Там не побежишь.

– А, вон ты что… Ну, я тебе не компания. Лично мне воевать надоело. Я в плен сам пошёл. Своей волей. Понятно тебе? Так что иди ты к…

Артиллерист ушёл. Осталась горечь, которая напомнила о саднящем затылке и о болях в боку. Вот тебе и поискал напарника… И хорошо ещё, если не сдаст конвоиру. Он уже знал, что добровольно в плен шли две категории людей: одни – уставшие воевать, с надеждой, что завтра-послезавтра их распустят по домам; другие же шли служить новой власти. «Моли Бога, Воронцов, чтобы артиллерист оказался из первых», – подумал он и попытался осторожно отыскать в толпе сгрудившихся сутулых потных спин и пыльных пилоток артиллериста. Но тот словно сквозь землю провалился.

Отдых оказался коротким. Их снова подняли и погнали дальше. Впереди был Рославль. Значит, гонят в рославльский концлагерь.

Время от времени их колонну обгоняли одиночные грузовики, и охранники тут же подавали команду принять правее. Они, сломав строй, сгрудившись, как бараны, теснились к самому краю. И тогда Воронцов, как зверь, старался различить в запахах пыли и давно немытых человеческих тел запах леса, запах той воли, которой не смог воспользоваться неделю назад, когда пытался перейти линию фронта. Иногда навстречу проходила немецкая техника, целые колонны. Тогда их надолго накрывало дорожной пылью и вонью выхлопных газов. Конвоиры ругались, подталкивали пленных прикладами, а то и покалывали штыками, чтобы подогнать отстающих.