Последняя фраза генерала многого стоила. Радовский почувствовал ком в горле, но тут же справился с собой, заговорил спокойно, словно и не придав никакого значения тому, что только что услышал:

– Что ж, наши места стоят того. Впереди осень. Скоро наступит самая пора. Утки готовятся к отлёту. Тетеревиные выводки подросли. А там скоро и чернотроп. Или вы любите другую охоту, по крупному зверю? Лось, думаю, ушёл на восток. Распугали лосей.

– Нет, я люблю побродить со своим дратхаром. Вы ведь видели моего Барса.

– Видел.

– Как он вам?

– Хороший пёс. Чувствуется, что прекрасно вышколен. Остальное скажет порода.

– О да, порода! – снова с лёгкой улыбкой качнул сигарой Фейн. – Она многое определяет. Он прекрасно берёт птицу. Вы увидите, как он это делает! Приносит утку. Бросается в воду и приносит. Хорошо натасканный, вышколенный. Ах, как же ему хочется в лес! И мне, признаться, тоже, – генерал засмеялся, и глаза его молодо блеснули. – Обдумайте, Георгий Алексеевич, как это лучше устроить. И сообщите мне тут же. Только не оттягивайте. И чтобы об этом – ни одна душа. Тем более, ваше новое начальство.

– Вы хотите выбраться в лес без охраны?

– Со мной будут три-четыре человека. С пулемётом. На отдельном транспорте. Возьмите и вы двоих, самых надёжных. Об этой поездке информация не должна уйти никуда.

– Лес небезопасен. Партизанские группы бродят всюду.

– Вы хотите сказать, что всё это время плохо выполняли свою работу?

Радовский вздохнул.

– Хорошо, я отдам приказ прочесать этот район. Пусть Рентельн со своими казаками проведёт плановые мероприятия. У него это получается хорошо. Он, похоже, меньше русский, чем вы. Или… как бы это точнее выразить… очень старается быть настоящим немцем. И конечно же перебарщивает. Хотя вряд ли об этом догадывается сам. В этом всё дело, – и генерал устало махнул рукой.

В лесу было тихо. Где-то, в стороне Монахова Мыса, как на хуторе называли полоску ельника, густо перемешанную с березняком, где стояла, укромно сторонясь праздного глаза, Нилова келья, постукивал, позванивал, оскальзывался на тугом матёром бревне топор. Нил снова поправлял свою крошечную келейку. Пришла пора подумать о предстоящей зимовке. Келья, срубленная из сосновых брёвен, была поставлена здесь более двухсот лет назад. Срублена ладно, человеком, крепким не только духом, но и мастеровитостью. Каждое бревно здесь напоминало об основательности первого того плотника, который обосновал здесь эту глухую пустынь. Крыша, крытая плотно связанными длинными камышовыми снопами в три ряда наперехват, не пропускала ни дождей, ни ветров, ни холода, ни жары. Но венцы, особенно с северо-восточной стороны, всё же изнашивались, и их приходилось менять почти каждому поколению живших здесь отшельников.

Лето придвинулось к своему пределу. Август истекал. Вода в озере засинелась. А небо над ним стало выцветать, как будто застиранное. И утки на озере уже сбивались в большие стаи.

Воронцов некоторое время прислушивался к стуку топора, к комариному гуду над головой. Никакие посторонние звуки не тревожили окрестность. Хутор притих. Воронцов предупредил Зинаиду и, когда выходил, видел, как женщины побежали к погребу, унося детей. Старуха-хозяйка вела младшего Пелагеиного сына. Старшие, обгоняя друг друга, юркнули в погреб первыми.

– Если что, уходите в лес, к вырубкам. Иван Степаныч там вас будет ждать, – приказал он Зинаиде.

Топор монаха Нила тюкнул не в такт и затих. Воронцов замер за сосной в густом высоком черничнике и приготовил автомат.