— Что бродишь? — вздохнул рядом дядя Митяй, одевшийся как странник. Видно, вернулся из деревни. — Сказано, сидеть смирно, носа не казать на воздух.

— Праскева ушла, — прошептала Лада и внезапно кинулась в объятия лешего и уткнулась ему в плечо. От старика пахло мхом и забродившим соком, он гладил всхлипывающую Ладу по спине и приговаривал: — Сменилась, стало быть, эпоха, но это ничего, это правильно, всё вокруг нынче другое.

— Что случилось ещё? Не молчи, скажи!

Лада отстранилась и посмотрела лешему в глаза. Дядя Митяй молчал, его зелёные глаза вдруг посветлели, и Лада разглядела в них пороховой дым, пушки, стреляющие вдаль, людей, бегущих с криками и саблями.

— Война пришла на землю. Беда. Ничего уже не будет, как прежде, ничего.

2

Лада сначала не приняла слова лешего всерьёз, равно как и «сестрицы». Эхо войны всегда гремело где-то далеко, но мирных жителей деревень обычно не касалось. Да, ходили предания о глубокой старине, когда иноязычный враг приходил на их землю, но то было так давно, что живых свидетелей ушедшей эпохи не осталось, а разговоры о войне обрастали неправдоподобными подробностями, смахивающими на былинные летописи.

«Сестрицы» за редким исключением, помнили те времена тоже не слишком хорошо. В подводном царстве жизнь течёт неторопливо, подчиняясь раз и навсегда установившемуся порядку, и нет в их холодных сердцах ни капли сожаления или желания изменить естественный ход вещей.

Спиридона, та, кто казалась Ладе самой маленькой из всех, сказывала, что прошлая война приходила на берег в виде высоких черноволосых молодцев, бренчавших оружием и отполированными бляхами на груди. Форма у них была на загляденье хороша — бело-синяя, по стройным фигурам сшитая, штаны смешные только, как дамские чулки, тогда Праскева разрешила некоторым вдоволь порезвиться.

Выходили на берег, оборачивались испуганными девами, готовыми отдаться на милость победителя, и продляли свой срок настолько, чтобы дожить до нынешних времён. Много тогда из иноземцев сгинули, да по меркам войны потери невелики. И так бы всё одно завязли в русских сугробах, зима близилась, дядя Митяй говорил, что им всё одно — смерти не миновать.

А в нынешнюю пору никто на берег Ильмень из чужих не приходил. Бабы иногда стирали бельё, так оно испокон веков так заведено, Лада пряталась в камышах, слушала их разговоры, что из деревни многих мужчин забрали, и самой отчего-то тревожно становилось. Неприятеля она не видала ни разу, всё вроде было тихо, так что вскоре повелела возобновить обряды на берегу, хотя даров стало не в пример меньше, чем до войны, и венки по воде девушки пускали неохотно.

А потом одна война окончилась только, чтобы сразу перейти в другую, тут уже и неприятеля вовсе не было, свои рубились. Сколько погибло мужчин на берегу как здешних, так и пришлых, всех не упомнишь, вода окрасилась в красный цвет, и по её поверхности часто плавали разорванные мужские рубахи. Дядя Митяй как мог, отгонял сражающихся за непонятные слова и убивающих тех, кто говорил на одном языке за громкие речи, но всё одно, эта, другая война, потревожила Ильмень сильнее первой.

А потом всё успокоилось, и жизнь вошла в мирную колею. Лада к тому времени насчитала себе сроку до восьмидесяти лет, если засчитывать года земной жизни. Которая теперь представлялась сном. Прошлое всплывало обрывками, она бы и хотела сделать их ярче, но для того понадобилось бы отойти от воды, значит, забрать чью-то жизнь. Лада того пока не желала.

И дух ивы, который снова стал отвечать ей, тоже не советовал. «Придётся ещё, что зазря губить!» — мужской голос сделался совсем хриплым, да и само дерево всё больше кренилось к земле.