И замолкал, смотря вдаль, в такие моменты Лада тихонько уходила, на прощание дотронувшись до его руки.

«Сестрицы» ни о какой беде и слыхом не слыхивали, в подводном царстве мало что менялось, пока однажды Праскева не позвала Ладу на разговор.

Они часто и подолгу беседовали, в основном Праскева рассказывала о своей прежней жизни, делилась тайными знаками, примеченными ещё со времён другой жизни, учила приметам, обычаям и запретам, позволяющим русалкам жить дружно и приносить пользу озеру.

— Пока мы здесь, это место особое. И хороводы на берегу, и венки на воде — всё это нужно как для нас, так и для них. Ты теперь должна следить, чтобы обряды соблюдались, я больше не смогу выходить на берег. Близится моё время, — с печальной улыбкой закончила она и покачала головой на все расспросы.

С той поры Лада сама могла выбирать, кому из девушек выходить на берег, кому прохожих стращать, а кому в лесу шалить. И вскоре заметила, что мир вокруг изменился.

Постепенно оскудели людские дары, на берегу сделалось тревожно, воздух гудел от напряжения, птицы вдруг замолчали, звери носа из нор не высовывали, а земля загудела, вдохнула полной грудью, как от раны глубокой.

— Покуда не ходите на берег, — дядя Митяй с каждым днём старился всё больше, и Лада ещё и потому поняла, что на землю накинула невзрачный полог Беда. Сожрала все краски буйного лета, одела лес и берег озера в насупленное молчание.

Больше не было незваных гостей, со стороны деревни перестали приносить дары русалкам, ива вмиг состарилась и теперь стояла у воды сгорбившимся старичком. Дух дерева, и тот больше не общался с Ладой, вздыхал на все уговоры молвить слово, и Лада решила покамест его не тревожить.

— Да что случилось-то?! — спрашивали «сестрицы», обступив Ладу, когда она в гордом одиночестве возвращалась в подводное царство, где всё казалось прежним. Знакомым, родным и спокойным, даже стайки рыб играли в зарослях водорослей с прежним азартом.

— Сама не ведаю, дядя Митяй говорит, что скоро узнаем.

Праскева уже не участвовала в разговорах, сидела на окраине их поселения на старом бревне и смотрела на колыхающиеся водоросли. Лада по привычке спрашивала её совета, потому что никак не воспринимала себя как главу подводного мира, но в последние годы Праскева на все просьбы дать совет отвечала:

— Скажи, как сама считаешь, а я послушаю.

А потом и вовсе сделалась безучастной. Руки Праскевы истончились, казалось, что вода течёт сквозь них, не встречая препятствий, со спины и вовсе можно было подумать, что не русалка сидит на коряге, а что-то такое давно истлевшее, превратившееся в продолжение бревна, покрытое белой тканью.

Однажды, сколько времени прошло, Лада не ведала, потому как дядя Митяй сам им говорил о том, а сейчас выходить на берег стало опасно, она пришла к обители Праскевы, и не нашла её там. А на том месте, где сидела их бывшая предводительница, расцвела водяная лилия, окутанная зарослями роголистника, на одном из которых белел обрывок платья Праскевы.

Лада решилась выйти на берег. Не встретит дядю Митяя, так поговорит с ивою. Пусть никто не отвечает, всё легче станет: она чувствовала себя так тошно, будто потеряла кого-то близкого. Не такими были её страдания, как при жизни, а сохранялись ощущения, что внутри Лады текучая вода превращается в болото.

А отец, Богдан? Она смотрела в покрытое свинцовыми тучами небо и не находила отклика в мёртвом теле. Осталось светлая печаль по давно ушедшим, но могилы близких давно поросли быльём, холмики, покрытые зелёной травой, сровнялись с землёй, да и кладбище перенесли в другую сторону, так леший сказывал. Самой Ладе отходить надолго от озера было нельзя: чем крепче связь с водой, чем больше сил, тем слабее она вдали от Ильмень.