Ей бы, дурёхе, надо было волосы заплести в косу, чтобы внимания лишнего не привлекать, но сама мысль о том, вызывала безотчётный страх: будто сразу силы оставят её, да и «сестрицы» молвили, что волосы у водяниц, как себя иногда кликали, дают жизнь после смерти. Волосы растут помаленьку, у иных до колен доходят, а если приходит срок деве, потому как у каждого, и живого, и нежити, свой срок имеется, то волосы начинают редеть.

— Ну пойдём, а то и я припозднился, бессонница у старых людей, знаешь ли. Меня дедом Добрыней кличут, не бойся, я таких, как ты не обижаю, — сверкнул глазами из-под чёрных косматых бровей.

— Каких таких? — Лада держалась особняком. От деда Добрыни живым веяло, не нежить это, но странное ощущение, что их встреча неслучайна, не покидало.

И в Красных Ветрилах она его не видела, не удержалась, вопрос задала.

— А я не отсюда, но не разбойник, ты не боись. К барину твоему приставлен, когда он ещё малым был, и отца его помню, и деда. Я вот по дороге и расскажу, а ты своё расскажешь, почему здесь плутаешь одна, это опасно, так и путь станет короче, — дед Добрыня пошёл вперёд и не оглядывался, шибко пошёл, иногда останавливался отдышаться, ставил корзинку на землю и стоял, опершись о посох, смотрел меж дерев или голову поднимал, в ветвях птичек рассматривал, Ладе показывал.

Знает, стало быть, места здешние.

Руки у деда были страшные: искореженные болезнью, кривые пальцы, узловатые как корни старого дерева, но Ладе при виде их становилось покойнее: живой человек, странный, но живой.

— Почти пришли, — произнёс старик через полчаса по ощущениям Лады. Сначала она оглядывалась украдкой, нет ли погони, так же скрытно от провожатого старалась расчесать гребнем волосы, когда чувствовала, что земля из-под ног уходит, а потом успокоилась. Почти сделано, почти дома.

И пусть дед Добрыня ни слова о себе не рассказал, хотя бы о ней не расспрашивал, почему простоволоса, почему боса, зато больше интересовался отцом Лады и о женихе расспрашивал. Каков он из себя, где к работе приставлен.

— Кузнеца сын? Нет, не встречал, — покачал головой, когда дорога вывела к лугу, за которым и начиналась деревня. — А нас ждут. Посмотри, не знаешь ли девицу.

— Здравствуй, Лада. Ты похорошела с тех пор, как мы расстались, — Глафа, это была Глафира, всё так же косила на один глаз, и щека осталась обезображенной, будто расстались как и полдня не минуло.

— Что ты здесь делаешь?

Глафира молчала. Одета она была в обычный непраздничный сарафан поверх серой рубахи, будто барыня или баба Хрися послали её по надобности среди ночи. Неужели засада? Но они должны считать её умершей. Мысли путались, тело просилось обратно, к воде, гребень голову прояснял, но ненадолго.

Лада была уверена, что ещё шагов двадцать и упадёт, но поворачивать не собиралась.

— Отведи к отцу Дионисию, помоги! — прошептала она, хватая девицу за руку. Вдруг убежит? Самой не дойти, а согласится ли странный дед её провожать, ещё вопрос.

— Ну к попу так к попу, — скривилась Глафа и ответила неожиданно грубо, но руки отдёргивать не стала. Не утаились от Лады и её переглядывания с дедом Добрыней, неужто знакомы? Впрочем, сейчас не до того, да и странного в том ничего нет, дед Добрыня сам сказывал, что подле барина крутится, в доме его знать должны тогда, но как это она раньше о старике ничего не слышала!

Стало нестерпимо жарко, в голову ударила красная волна, превратившая ночь в подобие выцветшей от времени картины.

— Держись, девонька! Может, вернёмся? — прошептал дед Добрыня, подхватил Ладу под руки и не дал упасть. Дунул ей в лицо, и мир стал прежним, а сама Лада почувствовала себя так, будто прохладной водой на макушку плеснули и холодный ветер освежил щёки.