Устав сидеть неподвижно, я завозилась под шубой, и одна пола распахнулась слегка, позволив высвободить руку. В голову пришла озорная мысль, и я, недолго думая, предложила:

– Хотите, я вам расскажу о мертвяках? – понизив голос до шёпота, насаживая наживку на крючок, спросила я мелюзгу. И пусть сама такая же, а то и меньше, но не воспринимаю я себя ребёнком.

– Ну скажи… – сплюнув под ноги, как бы нехотя согласился старший.

– Расскажу, но на спор, – забросила я наживку малькам. – Если хоть один из вас испугается, то выполните моё желание.

– А ежели нет?

– То я три дня буду вам рассказывать сказки, которых здесь никто не знает.

Мальчишки переглянулись, склонив головы к друг другу, пошептались о чём-то и согласились.

– Вы только поближе подойдите, а то у меня ещё горло болит и голос слабый, не могу громко говорить, – подманивала я добычу. «Бандерлоги, сделайте ещё один шаг…» – Ну слушайте. В одном темном-претёмном лесу стояла чёрная-пречёрная изба. В этой чёрной-пречёрной избе стоял чёрный-пречёрный стол. На этом чёрном-пречёрном столе… – я ещё понизила голос, сделав его едва слышным, и слушатели, чтобы расслышать, склонились ко мне почти вплотную, – …стоял чёрный-пречёрный гроб. – Глаза мальчишек распахнулись, рты приоткрылись, но показать испуг значило сдаться и выказать себя трусом. Затаили дыхание, ждут, что дальше будет. А я продолжила: – В этом чёрном-пречёрном гробу лежит мёртвый-премёртвый человек, который у всех спрашивает… – и тут я, резко выбросив руку вперёд, выкрикнула, стараясь понизить голос до максимума, чтобы не сорваться на смешной визг: – Где моё сердце?

Страшную сказочку решила сократить и упростить, но и такой вариант дал невероятный эффект. Пацанва с визгом отпрыгнула от меня, бесславно оставив самого мелкого, который от страха описался. Он стоял в луже и ревел. От обиды – бросили, от стыда – обмочился как маленький, от пережитого ужаса – вовеки такого не слышал.

Старшие, чтобы сгладить страх, заржали. Отскочив, увидели, что случилось, показывали на малыша пальцами и просто загибались от хохота.

Я же разозлилась. На себя – справилась с мелюзгой взрослая тётка, позорище какое. На пацанов, что малого обижают. На то, что ничего не могу исправить. Взять бы беднягу на руки, пожалеть, прикрикнуть на насмешников.

Так ли не могу?

– А ну, цыц! – вдруг рявкнула я. И откуда только силы взялись и голос прорезался. – Все испугались, и нечего над одним ржать. Надо ещё ваши штаны проверить. Хорошо, под зипунами не видно. – Притихли, насупились, похоже, что недалека я от истины. Кивнула неопределённо: – Эй ты, помоги брату! – Подошёл, виновато хмурится. – Сними с него лапти, опорки и штанишки. Посади ко мне под шубу, чтобы не замёрз. Тряпки вон в колоде, что под стоком стоит, прополощи. И вы не хихикайте, зубоскалы, а помогите другу. Выкрутить надо крепко, встряхнуть хорошо и вон на заборе развесьте, чтобы просохло всё на солнышке и ветерке.

Говорила я непререкаемым тоном великой начальницы. И пусть голосок был детским, но сила духа, вложенная в указания, подействовала. Всё сделали, как велела. И голозадого мальца мне под шубу засунули, и тряпки прополоскали-отжали, и сушить повесили.

– А теперь проспоренное желание, – объявила строго. Насупились, ожидая подлянки. Но честно ждут, что прикажу, не разбегаются. – Ты, – ткнула пальцем в старшего, – пойди попроси у бабушки моей Глафиры Александровны три корзинки небольших. На полке у входа стоят. Пойдёте вон туда за огород и нарвёте травы полезной. Щавель знаете? Вот корзинку щавеля, корзинку крапивы…