— Ты не женишься на ней, Максут. Только через мой… 
Испуганно делаю шаг назад. Меня будто с размаху ударили в солнечное сплетение. 
Сердце пропускает несколько ударов, а затем бросается в галоп. Не слышу ответа Максима. Либо он говорит тихо, либо я ещё оглушена тем, что услышала. Машинально прижимаю пальцы к вискам. 

Язык немеет, на кончике четко ощущается горечь. 
Мансур Шамилевич повышает тон. В его голосе слышно раздражение: 

— Зачем жениться?! Красивая девушка, очаровательная, не спорю, сын, – выдержав паузу, добавляет: - Сними ей квартиру. Пусть рожает. Я рад этому ребенку не меньше твоего. 
Приживаю ладони к ушам, в глазах темнеет. Мансур Шамилевич ведёт обо мне речь так, как будто я - бесчувственный инкубатор. Породистая кобыла, не более. Недостойная партия на роль жены Садулаева Максута Мансуровича. 

«Сними ей квартиру. Пусть рожает…» - звенит в ушах нетерпящий неповиновения тон. 
Больно. Гадко. Мерзко! Так и хочется крикнуть: за что?!! Не замечаю того, как сильно сжимаю ручку двери, пока костяшки пальцев не пронзает острая боль. 

Она не идет ни в какое сравнение с той, что жжет мою душу адским пламенем, лижет танцующим языками лихорадочно стучащее сердце. Лечу прямиком в ад, куда отправил меня старший Садулаев своим презрительными словами. Трясу головой, словно стараясь стряхнуть с себя пелену забвения. 

— Нет, Максим! – вновь слышу голос Мансура, пробирающийся словно сквозь заложенные ватой уши. — Ты женишься на Юсуповой Мирьям. Сделаешь ей ребёнка - наследника, а потом можешь делать все, что захочешь. Например, встречаться со своей… балериной. 

«Балерина» звучит так презрительно, будто ему невыносимо произносить это слово вслух. Словно оно оскверняет все вокруг одним только своим звучанием. Меня сковывает липкий страх. Не слышу ответа Максима.

 Почему он молчит?! Почему не защищает меня, нашего ребёнка и нашу любовь?! 

— А если девчонка вздумает строить карьеру? Поверь, она этого захочет. Они все такие… эти балерины. Танцульки одни на уме. Воспитаем сами… - доносятся обрывки фраз отца Максима. 

Прижимаю руку к животу в защитном жесте. Над губой выступают прозрачные бисеринки пота. Тошнота подкатывает так сильно, что я с трудом сглатываю ставшую вязкой слюну. Никому не отдам свою малышку! 

Страх за собственную судьбу уступает дорогу более сильному чувству, древнему, как этот мир, - страху за своего нерождённого малыша. 

— Как скажешь, отец, – голос Максима звучит сухо, безэмоционально. - Традиции превыше всего. 
Я будто лечу в пропасть, раскинув руки-крылья, словно сбитая насмерть птица. Больше я ничего не вижу и не слышу. 

Полная непроглядная тьма. В ушах гул и мой пронзительный крик, который так и не нашел выхода. Крик боли от шокирующего предательства Максима пытается вырваться наружу, но я прижимаю трясущуюся ладонь к губам, проглатывая унижение вместе с бесконечным потоком слез, в котором тону, словно в болоте. Захлебываясь беззвучными рыданиями, нахожу в себе силы запереть на замок истерику.

 ОНИ не должны заметить. 

А ведь меня предупреждали, что он другой… Менталитет другой. Только я не верила, что любимый может ТАК меня предать, унизить, растоптать чувства. Даже сейчас я ещё в полной мере не понимаю, что произошло. 

Мою судьбу решили. Вердикт вынесен не только мне, но и моему малышу. Закрываю в муке глаза. Из-под век катятся соленые крупные слёзы, щекоча и раздражая чувствительную кожу. Все, что я в состоянии сейчас сделать — это закрыть дверь, чтобы не слышать продолжения этого чудовищного разговора.