– Хороший мужик – твой жених, Никуська моя, дельный. Такой всамделишный, что ли… У меня в десантуре в свое время такие мужики служили. Все как один готовы были спину друг другу прикрыть. Такой не подведет…

А это уже слова отца вспоминаются, и сейчас мне хочется рассмеяться громко, до хрипоты смеяться хочется, потому что Доронин… он всех обвел вокруг пальца. Тут не только моя семья, которая приняла мой выбор и открыла двери нашего дома перед этим мужчиной. А ведь мои родители приняли Всеволода как родного.

– В старину как говорили, Никочка: тот, кто жену хорошую сыну сосватал, тот в лице невестки дочку обрел, а тот, кто плохую жену сосватал, тот и сына потерял… в нашем случае мы сына обрели, доченька, дельный мужик… Достойный твой Доронин…

Слова эти вспоминаю – и вновь слезы душат…

Всех провел Всеволод. Гнилую свою натуру спрятал так глубоко, что никто не разобрал, и сейчас я стою рядом со своим уже мужем и понимаю, что не могу устроить скандал, не могу при всех устроить истерику и обвинить Всеволода в том, что он совершил. В преступлении против нашей семьи обвинить не могу, потому что не выдержат такого удара мои собственные родители.

И так мама на таблетках, сердце в последнее время шалит, да и просто не хочу я такую боль родным людям причинять, которую сама испытала… и продолжаю испытывать, потому что я все еще в шоке, я все еще парализована тем, чему стала свидетельницей, и еще много ночей мне предстоит просыпаться и реветь в агонии, потому что я… любила… любила безоговорочно и всем сердцем.

Я мужчину выбрала не за достаток и не за положение, я просто глупая дурочка, которая потеряла голову, и мне очень быстро дали знать, что подобное недопустимо. В облаках витать – себе дороже, и замки эти воздушные были разрушены за мгновение.

Я смотрю на роскошный торт, который к нам выкатывают несколько официантов-мужчин, и все равно им сложно везти эту махину в множество ярусов, я смотрю на торт, дизайн которого лично выбирала, крем пробовала, начинку одобряла…

Гляжу на это произведение кулинарного искусства и понимаю, что больше не восхищаюсь, больше не радуюсь, как ребенок.

– А теперь просим наших жениха и невесту торжественно разрезать торт и по традиции разделить между собой первый кусочек, чтобы жизнь была такой же сладкой, как этот великолепный кондитерский шедевр… – вновь раздается зычный голос ведущего.

Я замираю, когда зал опять наполняется мелодией, а к Доронину один из расторопных официантов подносит серебряный нож.

Мои руки холодеют, я двинуться не могу, деревенею, потому что, хоть умом понимаю, что мне нельзя устраивать истерику, тело не подчиняется, из глаз текут слезы, и пусть большинство может подумать, что это я от счастья реву, но это не так.

Словно почувствовав мой настрой, Всеволод хватает свободной рукой меня за талию и буквально вжимает в свое тело, а второй рукой умело орудует холодным оружием, разрезая торт. Официант сразу же кладет кусочек отрезанного Всеволодом торта на тарелку, и муж забирает вилку, цепляет кусочек и подносит к моему рту:

– Ешь, Ника. Все ждут, – с нажимом произносит он.

А я смотрю на белоснежное безе как на яд, который меня пытаются заставить проглотить, затем – на прищурившегося Всеволода, и острый взгляд мужчины не сулит мне ничего хорошего.

Наша игра в гляделки с Дорониным не длится долго, у меня губы дрожать начинают, и мужчина подносит вилку с кусочком торта, надавливает, заставляя меня откусить немного. Я жую и не чувствую вкуса, хотя, когда отбирала вкус для торта, выбирала тот, что мне понравился больше всего, считала этот нежный вкус просто божественным…