У него всё же совести побольше, чем у Марины. Я вижу это по его глазам. Сын чувствует себя виноватым. Но это не отменяет того, что он сделал. А поэтому я качаю головой и делаю шаг назад.

– Я не знаю, кому назло вы делаете – мне или отцу. А может, самим себе. Пора взрослеть. Я не снимаю с себя вины. Слишком опекала всех, приучила, что мама – подорожник. Приложите к любой ране – и всё заживёт. Но я всё же хотела, чтобы вы выросли не беспомощными и не безответственными, а сильными, умеющими решать самостоятельно любые проблемы. Чтобы умели заботиться не только о себе, но и о тех, кто рядом. Позволили маме хотя бы в сорок пять иметь возможность пообщаться с кем-то помимо семьи, сходить в спортзал, посидеть за чашечкой кофе не на кухне, а среди людей. Помнили не только о себе, но и о тех, кто нуждается в вашей заботе. О собаках, например. Это чтобы было понятнее. Нагляднее. У тебя, Марина, однажды будут свои дети. И если ты будешь их бросать дома, а сама мчаться к подружкам, потому что у тебя отпуск или каникулы, боюсь, им не выжить. Ты, Тимур, однажды женишься. И мне бы хотелось, чтобы это было и в горе, и в радости. Чтобы ты не ждал, когда тебе ужин приготовят, а мог сделать это самостоятельно. Жену порадовать или позаботиться о ней, если вдруг устала, провела бессонную ночь с малышом или заболела. Всё это кажется мелочами. Но из них складывается наша жизнь. Не парадная, не напоказ, а простая, семейная, где есть место любви и поддержке, взаимовыручке, наконец. А то, что я вижу… похоже на басню Крылова: «А вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь». Мне сейчас очень больно. И стыдно за вас. И за себя тоже стыдно, что не научила, не смогла, не авторитет. Что моё слово для вас ничего не значит. Что вам плевать на меня, на отца, на собак наших. Да и на себя плевать, ведь вы не способны даже убрать за собой, порядок навести.

Я махнула рукой и ушла. Вначале в ванную комнату, а затем в свою.

Не знаю, проняло ли их хоть немного. Но знала я другое: не сдамся. Иначе так и останусь ослихой, что тянет на себе всю семью и однажды сдохнет, когда сил не останется.

20. 20

Слышу, как гремят осколки. Кто-то их собирает, по всей видимости. Но мне даже не интересно, кто. Уж точно не муж, который посуду побил. Я бы поставила на Тима, но, прислушавшись, различаю препирающиеся голоса. Младшие вдвоём там орудуют. И ругаются. Лишь бы не подрались, как в детстве. Но сейчас я спокойна: Тим уже вполне способен за себя постоять. Это за Марину стоит переживать, но внутри ничего не шевелится.

Раньше бы я побежала сглаживать углы. В этот раз не хочется этого делать. Я устала. Тело после тренировки болит. Морально выжата досуха. Вчера энергия так и пёрла, а сегодня после «провала» моей гениальной идеи руки опускаются.

И ладно бы детей безбожно баловали, не учили ничему. Всё не так, конечно. Не совсем уж я плохая мать. Не только над цыплятами крыльями махала да оберегала от всего. Неправда. Но в какой-то момент дочь почувствовала себя взрослой. А тут ещё и Антон потакал её капризам.

С Тимом не всё так плохо, хоть он и мальчишка, и подросток со сложным характером. Но всему нужны ежовые рукавицы. К сожалению.

«Наладится», – сказала я самой себе и легла в постель.

– Лен, ты спишь? – сопит на пороге и топчется, как слон, Антон.

Я не ответила. Делала вид, что всё, отъехала в царство Морфея. Но Антону по барабану, как всегда.

– Ну, я тут это. Ты прости, а? Сгоряча. Дети убрали. А тарелки эти новые купим. Всё равно время от времени менять надо. Я там тебе денег на карту кинул. Купишь, какие захочешь. У тебя со вкусом лучше. А мне вроде бы не по статусу в черепках колупаться. Да и что я в этом соображаю-то…