Этот голос, когда-то родной, теперь звучит как скрежет по стеклу. И его слова срабатывают на меня не так, как он рассчитывает. Мне не хочется понять — хочется добить. Как он добивает мою нервную систему прямо сейчас. Все мои оставшиеся нервные клетки пляшут чечётку, бешено отбивая ритм паники, гнева и бессилия.

Я подлетаю к столу. На нём — моя любимая ваза. Когда-то в ней стояли цветы. От него. В те времена, когда я верила, что он способен на чувства. Сейчас ваза пуста. Как и я. Она как зеркало моего состояния — красивая снаружи, но абсолютно ненужная внутри.

Я действую, как в тумане. Всё происходит в состоянии аффекта — холодного, ледяного.

— Илон, я был не прав, — говорит он, стараясь звучать мягко, чтобы успокоить меня. — Надо было обговорить с тобой наш секс. Честно сказать, чего мне не хватает.

Серьёзно? Секс? Это всё, о чём ты думаешь, пока я стою на грани?

Я не отвечаю. Ладонь обхватывает вазу — тяжёлая, фарфоровая. Примеряю её на вес. Если метко попасть в голову — он должен упасть. Может, даже сотрясение. Или хуже. Опасно. Можно убить.

И это единственное, что меня останавливает. Сесть за убийство мужа такая себе перспектива.

Может, в колени? Поломать кости. Пусть почувствует, каково это — быть сломанным. Кости ведь не так жалко, как голову. Голова — это центр. Центр боли. Центр лжи.

— Мы можем всё изменить, Илош. Интимную жизнь. И малыш получится сам собой.

"Малыш".

Как мило. Он всё ещё верит, что говорит правильные слова.

Нет. Всё же лучше в голову. Чтобы больше никогда не заговорил.

Я разворачиваюсь резко, с силой. В глазах туман ярости. Сердце грохочет, как барабан перед казнью.

Я кричу. Громко, с надрывом, рычанием. И бросаю вазу.

Она летит — как мстительное проклятие. Но Герман успевает отскочить. Со звоном она бьётся о дверной косяк и падает к его ногам, разбиваясь на осколки. Белые, острые, как мои чувства.

Но она падает не только к его ногам.

Я поднимаю глаза. В дверях стоит Ян. Наш сын. В верхней одежде, с ключами в руке. И с выражением абсолютного ужаса на лице.

— Когда отец говорил про ваш романтик… — он замолкает, сглатывает. — Я не думал, что всё настолько серьёзно.

— Сынок… — Герман делает шаг вперёд, голос почти умоляющий. — У мамы нервный срыв. Мы разберёмся. У тебя что-то случилось? Почему ты приехал?

— Хорошо, что приехал, отец. Вы тут устроили… чёрт знает что. А если бы поубивали друг друга?..

Он смотрит на осколки, потом на меня.

— Мама бы не стала бросать в меня вазу. Она знала, что я увернусь.

Нет. Я надеялась, что попаду.

— Я же говорил, что на днях заеду, не помнишь?

Он смотрит на меня. Глубоко. Тревожно.

— Мам… Ты в порядке?

Герман бросает на меня взгляд, в котором — предупреждение. Молчи. Не впутывай сына.

Но я не молчу.

Я не обязана больше молчать.

— Отец хочет кое-что тебе сказать.

— Да? — Ян вскидывает брови. — Что такое?

Герман стискивает кулаки. Он в бешенстве. Но не потому, что я что-то разрушила. А потому, что контроль ускользает.

— Мы с мамой решили… завести ещё одного ребёнка.

Он говорит это, будто бросает бомбу, за которой должна следовать тишина и слёзы умиления.

Я молчу. Рот приоткрыт. Глаза — в шоке. Как он смеет?

— Ого, — Ян усмехается. — Неожиданно.

— Мы просто… переживали, как ты отреагируешь. Всё-таки ты у нас один.

— Да я только рад за вас, честно. Мам? А ты чего молчишь?

И правда. Чего я молчу. Давай, Илон, соберись. Дышу глубоко, стараясь делать ровные вдохи и выдохи, но по ощущениям — полная хрень.

— У мамы гормоны, — кидает Герман. — Она потому и сорвалась. Всё будет хорошо.