Перед мысленным взором тут же возникла гардеробная, вторая полка слева, снизу. Я сама убирала туда эту форму посте того, как постирала и погладила.

Только сказать ничего не успела. Люба внезапно выхватила трубку у меня из рук:

— Тём, привет. Это тетя Люба. Мать занята. Давай сам, — и сбросила звонок, потом посмотрела на меня строго и сказала: — Не смей!

У меня закололо, защипало, задергалось.

— Люб, ну зачем ты так.

— Что именно зачем я так? — спросила она, протянув мне погасший телефон, — ты действительно занята. СВОИМИ делами.

— Там же соревнования…

— И что?

— Это важно, он готовился.

— Какой молодец, — Любин голос сочился сарказмом, — готовился.

— Я перезвоню. Скажу ему…

— Хорошо, — она подняла руки в пораженческом жесте, — перезванивай. Давай. Ну что стоишь, давай-давай. Звони. Скажи малышу, где его подгузники. А то ведь он без рук, без ног, без мозгов. А еще без совести. Привык, что маменька все сделает и на блюдечке притащит.

— Люб…

— Что Люб? Когда твои вещи из дома надо было выносить, что-то он не растерялся. Вон с какой довольной мордой в субботнике участие принимал. А тут, что ты будешь делать… Трусы спортивные найти не может. Бедолажка.

Меня будто парализовало. Даже пальцем пошевелить не могла.

— Ну звони, что ты стоишь? Помоги Артемке. У меня лишь один вопрос. А дальше-то что? Она будут пинать тебя, как резиновый мячик, а ты продолжишь бегать за ними? Сопли подтирать, говорить, что и на какой полке лежит? А если вдруг у дитятки закончится туалетная бумага? Тоже поскачешь? Принесешь рулончик, важные салфетки, а потом еще и жопку ему подотрешь? Смоешь за него и унитаз ершиком протрешь, чтобы чистенько было? Да?

— Это дети…

— А эти дети помнят о том, что ты их мать? Или вспоминают о тебе, только когда им самим что-то нужно? Тебе кто-нибудь из них, кроме Влада, звонит вообще? Кто-нибудь интересуется, как дела? Хорошо ли ты спишь, ешь? Все ли у тебя получается на квартире? Нет ли осложнений после больницы? Или это все лишнее? И ты годишься только на то, чтобы сказать на какой полке лежат трусы?

Какие неприятные, какие чудовищно болезненные слова. В душе протест, потребность что-то сказать в защиту детей. Потому что, а как иначе? Я же мать. И в тоже время на языке нет ни одного слова, и давит понимание, что не нуждаются они в моей защите. Она им на фиг не сдалась. Как и я.

— И вообще, — продолжала добивать Люба, — прости, что я тебе это говорю. Но у них теперь там новая «мама» есть. Раз уж она по всем твоим шкафам прошлась и все из них выгребла, то пусть с Артемкиным барахлом сама разбирается. Теперь это ее забота, не твоя.

— Люб, — у меня снова запекло глаза, — ну зачем ты так?

— Да затем, что если тебя не встряхнуть, то ты так и продолжишь бегать перед ними как бездомная собачонка. Захотели – подозвали, захотели пинка под зад дали. Все, хватит Вер. Хватит! Ты в разводе, дети уже достаточно взрослые, чтобы отвечать за свои поступки и самостоятельно решать свои проблемы. Пора перестать быть удобным придатком и заняться собой.

— Это же просто форма…

— Нет, Верочка. Это не просто форма, это показатель отношения к тебе. И если ты сейчас не проведешь границы, то так и останешься на побегушках, в то время как они продолжат жить в свое удовольствие и улыбаться «подходящей» Веронике. Будут ей в рот заглядывать, ходить рука об руку, потому что она Звезда. А ты…так… сойдешь для бытовых нужд.

Больно. Очень больно. У меня все завяло и настроение, которое с утра было слегка приподнятым, снова рухнуло ниже плинтуса.