У меня мгновенно пересыхает во рту.

— Мужчина?..

Юнона кивает, чуть хитро улыбаясь.

— Красивый. Серьёзный. С волевым подбородком. Он просто заглянул, поставил букет на подоконник и сказал: «Фаина спит? Тогда не тревожьте». И всё. Ушёл.

Я опускаю ноги на пол, подхожу к окну. Гортензии — свежие, душистые, словно их только что срезали с туманного побережья.

Моя ладонь замирает на краю подоконника.

— Кто это был? — осторожно спрашивает Юнона.

Я медленно поворачиваюсь к ней, будто пытаюсь сама у себя спросить то же самое.

— Я… не знаю, — отвечаю, чуть тише, чем хотела. — Но… предполагаю. Наверное, это был он. Бывший муж. А кто ещё? Больше ведь некому.

Юнона приподнимает бровь.

— Не звонил тебе?

— Нет. Ни звонка, ни сообщения. — Я смотрю на гортензии, и внутри что-то двигается, странное, неудобное, как комок шерсти в горле.

— Но он знает, что ты беременна?

— Да.

Юнона молчит, глядит в окно, потом говорит:

— Может, жалеет.

— Может. Только его жалость — это не то, чего мне сейчас нужно, — я вздыхаю, садясь обратно на кровать. Простыня холодная, как ледяная вода под ногами.

— Но гортензии красивые, — говорит Нона.

— Красивые, — улыбаюсь я через силу. — У него всегда был вкус. Только вот с чувствами — хуже.

Мы замолкаем. Цветы тихо покачиваются от тёплого сквозняка. В палате — почти уют. Почти.

Мы завтракаем молча. Палата ещё дышит тишиной. Где-то далеко слышны шаги, голос санитарки, стук тележки по кафелю.

— Нон… — начинаю я и замолкаю.

— М?

— Как у тебя получается, так держать лицо перед бывшим мужем?

Она долго молчит. Наконец говорит:

— Лицо держу, потому что без него всё сыплется. Но внутри… я как будто иду по канату. Надо не смотреть вниз. Потому что если гляну — сорвусь. А пока — иду.

Я киваю. Понимаю слишком хорошо.

— Сегодня позвонит Захар? — спрашиваю осторожно.

— Думаю, да, — вздыхает она. — И мы поговорим. Постараюсь спокойно, как обещала. Мы ведь друзья, — горькая улыбка.

— А мы с Виктором, по всей видимости, — враги, — говорю я и ощущаю, как у меня внутри всё сжимается.

Юнона ставит пустую чашку обратно на поднос и смотрит на меня внимательно.

— Врагам такие букеты не носят.

Я качаю головой.

— Мне не нужны его ни букеты, ни конфеты... и он тоже не нужен. — обижено бурчу я.

В этот момент в палату заглядывает медсестра:

— Ну что, курортницы, как себя чувствуем?

— Как на Бали, — говорит Юнона и подмигивает мне.

А я отвечаю:

— Коктейлей только не хватает.

— Будут сейчас вам коктейли! — говорит и завозит два штатива с капельницами. — И коктейли и витамины… Батюшки! — всплескивает руками медсестра. — Растворы забыла. Ворона! Я сейчас, — говорит и скрывается за дверью.

— Фаина, — говорит она вдруг, глядя в окно. — А у тебя какой срок?

— Шестнадцатая неделя, — отвечаю, поднося к губам чай, уже чуть остывший. — А у тебя?

— Почти двенадцать. Хотя до сих пор не верится. — Она гладит ладонью живот. — У меня живот только к вечеру чуть выпирает. Утром — плоский.

— Подожди чуть-чуть, — говорю я. — Подрастёт — начнёт махать ручками и устраивать революции.

— Представляешь, — смеётся Нона, — мальчик будет — вот, получай, Юнона Андреевна, новая жизнь! А если девочка — я, наверное, разрыдаюсь. Серьёзно.

Я прикусываю губу.

— А ты хочешь кого? — спрашивает она, и в её голосе — что-то детское, наивное.

Я улыбаюсь.

— Знаешь… раньше мечтала о мальчике. А теперь думаю — главное, чтобы он или она не были такими растерянными, как я. А остальное — переживём.

Тут в палату стучат.

Дверь открывается, как порыв сквозняка — бесшумно, но с ощущением холода. В палату входит мужчина в сером костюме, с точёными складками на брюках и аккуратной папкой в руках. Всё в нём — от выверенного шага до гладко зачесанных волос — говорит о сдержанности. Лицо ровное, ни намека на щетину.