Захар резко выдыхает. Поворачивается ко мне, как будто только сейчас вспомнил, что я здесь, и я сразу отвожу взгляд, делая вид, что изучаю трещинку на потолке. Даже дышать стараюсь потише. Атмосфера такая, что любое движение — как камешек в гладкую воду: разойдутся круги, взорвётся тишина.

— Ладно, — бурчит он. — Конечно, отдыхай.

Юнона чуть наклоняет голову. Не соглашается. Не возражает. Просто — констатирует:

— До завтра.

Он разворачивается резко, сдавленно. Дверь закрывается за ним сухо, беззвучно. Только щёлк замка, словно последнее слово.

Палата будто выдыхает. Я — вместе с ней. Долго молчу, не решаясь повернуться. Потом медленно перевожу взгляд на Юнону.

Она стоит в той же позе. И глаза ее моргают часто-часто. Юнона поворачивает голову ко мне и по взгляду я вижу, что она сейчас просто взорвется от сдерживаемого внутри крика.

Я поднимаюсь на локте, тянусь к тумбочке, наливаю ей стакан воды. Молча протягиваю. Она берёт. Пальцы холодные, как лёд. Дрожащие.

Юнона слабо усмехается. Но усмешка тут же сбивается — губа дёргается, подбородок чуть подрагивает.

— Тшшш, — тихо говорю я. — Спокойно… выдыхай…

— Мы остались друзьями, — шепчет она.

Вижу я, какими вы друзьями остались… бедная. Мне становится ее безумно жаль в этой ситуации.

Она делает глоток воды. Потом ещё. Опускает стакан. Смотрит в точку на стене.

В этот момент она кажется до ужаса одинокой. Уставшей. Но при этом — такой собранной, такой правильной, что мне хочется или обнять её, или закричать вместе с ней.

Я не выдерживаю. Тихо, почти шёпотом, говорю:

— Ты такая сильная. Я бы так не смогла.

Она моргает. Медленно поворачивает ко мне голову. В глазах удивление. Как будто она забыла, что её вообще можно так воспринимать. Сильной. Не странной, не холодной, не «слишком спокойной». А сильной.

— Это так тяжело, — шепчет она, чуть осев голосом.

Я киваю.

— Мне даже страшно представить насколько. Я бы, наверное, уже орала, швырялась подушками, бегала по коридору и звонила маме. А ты…

Она прикрывает глаза. Медленно. Несколько секунд молчит. Потом тихо, с какой-то растерянной хрипотцой говорит:

— Мне кажется, если я хоть на секунду дам себе слабину — я просто…умру. Утону в океане своих слез.

Я чувствую, как горло сжимает. Очень хочется сказать что-то правильное. Но правильных слов нет.

Потом она кладёт руку на живот, чуть гладит его, словно прощупывая: здесь ли всё, цело ли.

И в эту ночь, в этой палате, где пахнет лекарствами, тихим страхом и надеждой, две женщины лежат на соседних койках и молчат. Потому что иногда — молчание лучше любого разговора. Особенно, если в этом молчании — понимание.

16. 16

Фаина

Я просыпаюсь от мягкого шороха. Сначала не понимаю, где нахожусь. Потолок — бледный, с пятном в углу, от которого вчера не могла отвести глаз. Тело ноет, спина затекла, а под боком — холодная складка простыни. Из-за шторы пробивается утренний свет, разбавляя серость палаты нежным молочным оттенком.

Соседка уже не спит. Сидит, прислонившись к спинке кровати, в спортивном костюме, с подогнутыми под себя ногами. В руке — тонкая ручка, а на коленях — раскрытая записная книжка. Она что-то пишет, аккуратно, сосредоточенно.

— Доброе утро, — хрипло говорю я, потягиваясь. Голос ещё не проснулся.

— Доброе, — улыбается она. Та самая улыбка — лёгкая, почти извиняющаяся. — Разбудила?

— Нет, — качаю головой. — Просто солнце.

Я сажусь, поправляя сползшее одеяло. Замечаю огромный букет голубых гортензий на подоконнике.

— Красивые цветы, — киваю на букет в вазе.

Юнона поворачивается.

— Тебе, Фаина. Пока ты спала, приходил мужчина. Высокий такой. Оставил цветы и ушёл. Даже не разбудил.