Я плакала потом ночью…  много плакала.  Чтобы не сорваться в совсем уже истерику, время от времени касалась Янки – клала руку на ее ножку, легко гладила тонкие, как пух, волосики.  У меня была она и это было здорово!  И нужно было признать, что не всем дано… не всем положено то, что имела сейчас мама и это правильно – Джаухар объявился вдруг, как награда ей за пятнадцать лет верности памяти папы, и за то, что она делала для меня. 

   Наверное, они оба заслужили это: потребность в касаниях, глубокие взгляды глаза в глаза и нежную заботу в них друг о друге - в самых мелких мелочах.  И такая надежная, такая, блин… самоотверженная готовность угадывалась в Джаухаре, когда они были рядом!  Сквозила, прорываясь во взглядах и словах... сложно объяснить, но это чувствовалось и было  – готовность и желание прикрыть, уберечь от всего, что могло даже просто огорчить маму. 

  Вначале меня покоробило это его «любимая» - как что-то показное.  Как излишнее, на мой взгляд, откровение, которое не для чужих ушей.  А потом я поняла выражение и тон, каким это было сказано – не раз и не два.  Эта их цветистость, поэтичность, словесные выкрутасы?  Нет – звучало, как должно, как было принято между ними, как ему самому хотелось сказать.  И, глядя на них, я как-то вдруг поняла, что ни шариатский суд, ни даже сам Аллах не заставили бы его произнести это слово, если бы не его собственное на то желание.

  «Бай…йини»… «хаби…би»… «махбу… бати»… и  плюсом - русское «любимая».  К концу неспешного застолья, которое растянулось почти до вечера, это стало восприниматься нормально, стало пониматься правильно.  Потому что в идеале только так и должно быть и по фигу разность культур, веры и менталитета!  Даже их крон-принц отказался заводить гарем и имеет одну жену. И это тоже говорит за то, что все зависит от человека и его отношения, его чувств – плыла я от понимания этого.

-  Мама… - давилась я словами уже когда Джаухар ушел на свою мужскую половину, и Мухсия - женщина средних лет в темной одежде помогла нам с мамой убрать со стола:

 - Он же, как папа!  Так же негромко говорит и так же смотрит на тебя.  Посмеивается по-доброму, поглядывает так...   Не учит, не диктует – просто советует…  считается.  И улыбается… тоже так – мне не объяснить! Он знает, что ты видишь в нем папу?

-  Дурочка… - вздыхала мама, - я человека в нем вижу, который мне подходит, а я – ему.  Мне хорошо с ним рядом, а ему – со мной, что еще?

-  Двадцать лет, мам, разница, - пыталась я понять ее до конца, - он уйдет первым.  Когда-нибудь – не скоро, но ты это понимаешь? Что с тобой будет, ты справишься?

-  Я просто вернусь домой, Ксюша, если так, - кивнула мама, - это одна из причин того, что решиться было очень трудно.  Что еще, солнышко?   Давай сейчас выясним все – что еще тебя волнует, смущает, коробит, бесит, наконец?  Говори.

-  Шестьдесят девять, мам…  ты говорила… прости – супружеская спальня?

-  Да-а…  - смеялась мама, поправляя бантики в косичках Янки: - Непривычно говорить с тобой, как с подружкой.  Но может, я захочу похвастаться?  Или порадоваться?  - вздохнула она.

   Сумбурный получался разговор, но нужный нам обеим, наверное, раз она все же сказала это: - Когда встал вопрос о его возрасте… подняла его не я. Не смейся только, пожалуйста – я не смеялась тогда над этим, не хотелось.  И сейчас не хочется. Он сказал – когда мой конь устанет скакать, для тебя останутся мои губы и пальцы… моя женщина никогда не будет голодной.

-  Меньше всего меня волнует это, Ксюша, - сморгнула она слезы, - меньше всего… Страшнее всего терять.  Но он говорил, что я стану его последней радостью,  я – его фаррах... Просил быть рядом, разделить с ним лучшие - самые  мудрые годы его жизни.  Обещал заботу, а я тоже, конечно, видела... да, он очень похож на Андрея - не внешне... ты тоже заметила.