- На чужого человека…? – почти хрипел от отчаяния Вадим.
- Да почему чужого? Посмотрите на нее, тогда и решайте. Посидим тут и подождем - так и быть. Ух ты, шустрая! - скорчил он рожицу Янке, - а папка твой заболел.
- Я узэ слысала, - выглянула она из-за кровати и перебежала в другой угол - перепрятываться.
Девочка Лена оказалась очень симпатичной и светленькой, как и брат, а еще веснушчатой, лопоухой и лет шестнадцати от роду. Только вошла, сразу же нашла взглядом Янку, заулыбалась и защебетала:
- Такая красивая девочка и скучает? И никто из этих дядек даже не заплел ей косички?
Янка сразу застеснялась, пуская глазки под лоб, а Вадим тяжело поднялся достать из мини-сейфа деньги, но был остановлен медиком:
- Не надо сейчас ничего руками… и вообще - на выход. Ленка, ребенка веди к мамке и понаблюдайте. А здесь будет санобработка, я скажу там… На ночь уже, наверное, сможешь вернуться сюда. И глаз не спускать! Малая шустрая до невозможности.
- А сто се-таки с папом? – послышалось за спиной, когда Вадим уже выходил. Лена сразу подключилась и стала что-то оживленно объяснять, а он пробормотал сам себе:
- А с папом бумеранг... Надо бы по голове, а он просто обосрался.
- И не смертельно. По голове хуже, - успокоил его белобрысый медик.
- Жена с ума сойдет, - поделился своим беспокойством Вадим, чувствуя необъяснимое доверие к обоим – и брату, и сестре: - Первый раз отпустила со мной дочку.
- Ну и не говорите ей. Даже если закроют сейчас. Когда это еще она приедет? Москва?
- Почти. Ближние подступы.
- На самолеты билетов нет, поездом – суток двое. Шутите? Конечно, с ума сойдет!
Все четыре с половиной дня, находясь в отдельном боксе стационара, Вадим коротко докладывал Ксюше о том, как замечательно они отдыхают. Их разговор выглядел, как «доклад закончил», «доклад принял». На просьбу Ксюши дать трубочку дочке, Вадим сказал, что она освоилась тут, веселится и о маме не вспоминает. И он боится, что, услышав мамин голос… Почему-то именно сейчас врать жене было донельзя противно. Утешал себя тем, что эта-то ложь во благо - исключительно для того, чтобы Ксюша не волновалась за Яну… и за него тоже.
Жгучая вина растекалась внутри кипящей лавой, и столько всего вспомнилось за эти дни… и как Ксюша просилась к нему «на ручки», когда сильно порезала палец – и плакала, и смеялась. А он носил ее по комнате и дул, чтобы не болело… куда-то на ухо. Когда это было…? Тогда она готовила что-то на новогодний стол. Плохая примета, плохой год…
Вспоминался суп этот проклятый, зажаренный красным луком, ночи их – нежные, упорядоченные уже какие-то (в хорошем смысле). И смех, и игры втроем с Янкой, и разговоры… он же живой тогда был, собой был! Не корчил из себя интеллектуального высокомерного мачо, четко контролировал жизнь свою и семьи. А сейчас будто развалина, руина...
Известие о смерти Лены даже не раздавило – расплющило его. Почему-то он ни минуты не сомневался, что это правда – слишком… однозначно звучал голос того мужика из трубки. Муж? Скорее всего… А что он вообще знал о Лене? Да ничего! Демонстрировал свою эрудицию и отслеживал ее у нее… тешил тщеславие и эстетствовал…
А кто ее муж, чем он занимается? Даже как зовут не знал и почему у них такие странные отношения.
Сам факт смерти Лены воспринимался неоднозначно. Вернее, он не воспринимался, как факт. Скорее всего, причиной был шок, потому что стоило только мысленно вернуться к этой теме и мысли сразу же начинали течь лениво и отстраненно. А еще – практично. Инкриминировать ему доведение до самоубийства никто не смог бы даже при очень большом желании. Он обставлялся уже неосознанно, просто в силу профессионализма и опыта, потому и последнюю встречу назначил в людном месте и постарался провести ее максимально деликатно – с цветами, в спокойной обстановке и беседуя ровно и доброжелательно.