Она кинулась на него снова. Сгорбившись, он свесил ногу, торопливо нащупывая предыдущую развилку и одновременно высвобождая шест из переплетения веток.

Удары были сильны. Честно сказать, он не на шутку испугался. Шест оказался на свободе. В сущности, можно было просто швырнуть его вниз и не возиться. Она с радостью, как ему показалось, бросилась на верхнюю часть шеста, ударив его грудью, и снова взмыла. «Теперь она будет сражаться с ним», – подумал он. Ворона опять с криком бросилась вниз и вперед. «Ах ты фурия!» – подумал он и еще вдобавок поддал шестом ей навстречу, чтобы удар получился смачнее: хватит, в самом-то деле, пусть она тоже немного испугается!..

Он заметил, как птица дернулась в сторону. Что-то помешало ей… она забила крыльями… и тут правое странно и резко вывернулось назад.

«Гвоздь!» – сообразил он с невольно сжавшимся сердцем.

Птица падала, поскольку назвать это полетом уже было нельзя; падала, кренясь и выворачивая шею; падала, крича, кое-как планируя и безуспешно пытаясь поднять тело в воздух лихорадочным биением целого крыла…

Она упала метрах в трех от дерева и закружилась по земле, слепо подпрыгивая и почти опрокидываясь при каждом взмахе. Потом отбежала в сторону, волоча по жухлой серой траве кончики перьев, и замерла, втянув голову с полуоткрытым клювом.

Человек спрыгнул вниз, отбросив в сторону шест, и шагнул к ней. Ворона снова забилась. Он обернулся и посмотрел вверх, на гнездо. Потом подхватил палку, помедлил было, но вот повернулся и торопливо пошел вдоль дома, часто озираясь и поглядывая на окна.

Гнездо рассыпалось только к следующей зиме. Даже недостроенное, оно выдержало и майские бури, и осенние дожди.

Войдя в парикмахерскую, он спросил крайнего, занял очередь и разделся, получив гнутый алюминиевый номерок взамен плаща. Пригладил у зеркала волосы и сел на лавку.

Пахло тем, чем всегда пахнет в парикмахерских: мешаниной одеколонов и немного сыростью. Из-за двери доносилось стрекотание машинки.

Когда подошла его очередь, Ноготков заглянул в зал, а затем попросил пройти следующего, объяснив это тем, что он стрижется всегда у одного и того же мастера.

– Заходите, кто там!.. – послышалось через несколько минут.

Вздрогнув и наклонив голову так, будто хотел до поры остаться неузнанным, он быстро прошагал к свободному креслу и сел.

Увидев Ноготкова, Галя резко выпрямилась, несколько секунд смотрела на него в упор, потом сорвалась с места и, швырнув по дороге простынку, скрылась в подсобке.

Ноготков поерзал в кресле и сел прямо.

Через минуту вышла другая женщина – полная, в белом, хрустящем, как свежая вафля, халате, наброшенном на плечи поверх красной мохеровой кофты. Она его давно знала. И он ее давно знал – это была заведующая.

– Пересядьте в другое кресло, – сухо сказала она и подчеркнуто вежливо добавила: – Пожалуйста. Пересядьте. Мастер Ноготкова вас стричь не будет.

– Здравствуйте, – тоже подчеркнуто вежливо сказал Ноготков, глядя на ее отражение в зеркале.

– Здравствуйте, – механически ответила она.

– Мне мастер Ноготкова нужна, – хотел сказать Ноготков совершенно ровно, однако в самом конце фразы голос все-таки предательски дрогнул.

Заведующая была почти равнодушна.

– Вы задерживаете, – заметила она. – Не задерживайте. Попрошу вас…

– Дайте, пожалуйста, жалобную книгу, – сказал Ноготков.

Это была самая трудная реплика. Ему всегда приходилось силой выталкивать из себя эти слова. Дальше все шло гладко, но этой фразы он стыдился.

– Вы издеваетесь, – бесстрастно сказала заведующая.