– Я не издеваюсь, – возразил Ноготков, расправляя полы пиджака нервными пальцами. – Я просто хочу вписать жалобу. Я имею право стричься у одного и того же мастера. Вы мне это почему-то запрещаете. На каком основании? Дайте книгу, я впишу жалобу.

– Вы лучше на себя пожалуйтесь! – посоветовала заведующая.

– Вы меня не учите, на кого жаловаться, – сухо сказал Ноготков. – Я сам знаю, на кого жаловаться.

– Почему же не поучить, если вы себя вести не умеете! – победно съязвила вдруг заведующая, выходя из роли. – Вам хоть стыдно-то бывает?

– Что вы себе позволяете? – спросил Ноготков. – Дайте книгу!

В дверном проеме торчали головы клиентов, ожидавших своей очереди. Они не роптали на задержку. Напротив. Ноготков понимал – жизнь бедна развлечениями.

Он повел шеей так, словно она была в щетинном воротнике, и стал смотреть на свое отражение.

– Зачем вы так часто стрижетесь? – спросила заведующая и добавила озабоченно: – Это вредно для волос.

– Ничего, – сказал Ноготков. – Не облысею. Позовите мастера Ноготкову.

– Облысеете, – вздохнула она. – Скорее бы.

Ноготков промолчал.

В подсобке слышались смех и громкие голоса, но что именно говорили, понять было невозможно.

Наконец вышла Ноготкова.

Она появилась в дверях и шагнула к тому креслу, в котором сидел Ноготков. Он жадно и немного испуганно смотрел в ее злое, почти некрасивое сейчас лицо, читая в нем презрение и тоскливую скуку. Тем не менее движения ее были прекрасны, прекрасен был ее белый и не совсем свежий халат с вышитыми на кармашке инициалами «Г.Н.», и пальцы, резко швырнувшие на подзеркальник задребезжавшие ножницы, тоже были прекрасны.

– Как стричь? – спросила она кого-то в противоположной от него стороне.

– Мне только самую малость подправить, – объяснил Ноготков. – Буквально на миллиметр, если можно. Височки и вот тут… А все остальное можно не трогать.

– Ну зачем, зачем ты приходишь? – резким шепотом спросила она, протягивая руку за машинкой. – Ну зачем?!

– Подстричься, – ответил Ноготков.

Она слабо махнула рукой и включила машинку.

Сжавшись, как перед уколом, он ждал того мига, когда пальцы коснутся волос. Он иногда жалел о том, что волосы растут слишком медленно. Из-за этого он не мог приходить чаще, чем раз в месяц. Двенадцать раз в год. Шестьдесят раз за пять лет. Расческа коснулась головы, потом машинка зажужжала над самым ухом, мелко-мелко теребя и срезая кончики волос. Ноготков вздохнул, расслабился и закрыл глаза, чтобы не видеть в зеркале ее раздраженно-усталого лица и закушенной губы – это мешало быть счастливым.

Машинка монотонными движениями касалась шеи, проезжала немного вверх, отрывалась и снова проезжала двумя сантиметрами правее.

– Твое счастье, что ты не ходишь ко мне бриться, – сказала она.

– Если можно, помедленней, – ответил он, не открывая глаз.

Машинка жужжала, стригла что-то. Что именно – ему было безразлично. Она могла, если бы догадалась, постричь его наголо: он бы этого поначалу не заметил.

Ноготков чувствовал кожей лица ее тепло рядом, а иногда она задевала случайно нос или щеку рукавом халата.

Волосы дергало. То ли ножницы были тупыми, то ли она слишком торопилась.

– Послушай, – сказал он тихо. – Ну разве…

Она метнула ножницы на стол и через мгновение окутала его ядовитым облаком одеколона. Ноготков снова зажмурился. В следующий миг она выдернула простыню, молниеносно встряхнула, осыпав его волосами, и крикнула в сторону:

– Пятнадцать рублей! Следующий!

Ноготков приподнялся, неловко разглядывая себя в зеркале.

– Галя, – сказал он просительно. – Ну послушай же…