Ей вдруг припомнилось, что муж, Алексей Иванович, безмерно любивший супругу, все же не одобрял до конца ее склонности к стихосложению, считая это дело пустым и легкомысленным, поэтому она, сдавая материал редакторам подписывала стишки случайными буквами «А. Э.», «А. Эр.» и только изредка своими инициалами «Р. К.», чтобы лишний раз не раздражать князя.

Мимо прошли два молоденьких офицера. На них красовались новенькие, только что введенные золотые погоны.

«Совсем как раньше! У Алеши были такие же! Все-таки «мы наш, мы новый « на пустом месте как-то не выходит – должна быть традиция, необходим фундамент! Поговаривают, что скоро и храмы откроют!» – пронеслось в голове у Раисы Адамовны.

В сердце ударила горячая волна надежды и смутного прозрения, нахлынули воспоминания, горечь пережитого и страх. Страх перед своим утренним решением, боязнь неясно забрезжившего будущего, боль за сестру. Ноги ослабли, подкосились, и она припала всем телом к стене, чтобы не упасть. Ушанка на голове женщины съехала набок, из-под нее выбилась прядь волос. Мешочек, который она ни на минуту не выпускала из рук, мягко упал в снег.

Военные, заметив странное волнение пожилой женщины, шутливо отдали ей честь, но один из них, почуяв неладное, спросил:

– Мамаша, с вами все в порядке?

– В порядке, родные! Храни вас Господь! – взяв себя в руки, ответила, заулыбавшись, Раиса Адамовна. Небрежным движением женщина смахнула набежавшую слезу.

Тем не менее военный изменил траекторию движения, поднял упавший мешок, стряхнул с него снег и аккуратно вложил в руки растрогавшейся женщины.

– Бога нет! – тоже улыбнувшись, отдал ей снова честь военный.

Раиса Адамовна, отдышавшись, медленно перешла на другую сторону улицы, долго развязывала запутавшиеся шнурки ушанки, после чего сняла шапку, перекрестилась на дом и поклонилась ему.

Затем медленно, словно обреченно, она пошла на улицу Воровского, которая раньше именовалась Поварской, к другому дому, который был ей тоже знаком: в нем с конца 1917-го года располагалась Всероссийская Чрезвычайная Комиссия и туда в феврале 1918-го доставили Раису Адамовну, предварительно реквизировав все ее имущество. Тогда в этом здании, в отличие от большинства московских домов, всегда и всюду горел свет. Миновав несколько проходных залов, заполненных подвижными людьми в кожаных куртках и красноармейцами в серых шинелях, конвойный подвел ее к мужчине с пышными усами, в сером военном кителе без погон. Усатый, шевеля губами, читал какую-то телеграмму.

– Вот, Абрам Яковлевич, контру задержали!

Мужчина бегло и досадливо глянул на Раису Адамовну и сверкнул глазами на красноармейца:

– Шо ты мне, Корнеев, вместо контриков девиц все таскаешь? Мне их размещать уже негде! Тут аврал – правительство переезжает! Не до баб!

И уже более мягко добавил, обращаясь к Раисе Адамовне:

– Вы, барышня, идите себе с богом. Пока. И лучше нам больше не попадайтесь.

И, поднеся к носу солдата свой огромный кулак, на который конвойный опасливо скосил глаза, он снова углубился в чтение документа.

На трясущихся ногах Раиса Адамовна вышла из особняка, а потом, ломая каблуки, побежала куда глаза глядят из голодного, страшного города, на который, словно Божья кара, обрушился мор.

Она решилась вернуться в Москву она лишь в 1921-ом году. Состав уже подкатывал к перрону, и Раиса Адамовна как в бреду, как в горячке, с волнением наблюдала приближение вокзала, и очень знакомая песенка, которую напевала худенькая девочка напротив с тряпичной куклой в руках, щекотала ее сознание, как что-то неуловимое из далекого прошлого, что силишься вспомнить и вытащить из-под наслоений памяти, но оно, каждый раз выскальзывая, проваливается куда-то все глубже и глубже.