Какое различие с египетскими колоссами! В Мемфисе и Фивах художники ставили на одну доску камень и идею. Перед монументальным фараоном невозможно было забыть о каменной глыбе, из которой высечена статуя, о ее весе, о ее гранитной плотности. Силуэт был прямым, фронтальным, напряженным, торжественным и монолитным, руки прижаты к торсу, ступни параллельны, разве что иногда левое колено чуть выступало вперед. Материал и замысел соединялись на равных.

Греки не довольствовались созданием простейших объемов, они ушли от жесткости, освободили сюжет от материальной основы, части тела – от цельного блока. Тут вскинулась рука, чтобы ладонь коснулась лба. Там напряглась нога, чтобы другая расслабилась. Немного отставленная нога сообщала движение спине и плечам, делая мраморные фигуры живыми. Их равновесие зависело от пропорций, а не от куска мрамора, доставленного из каменоломен. Эти Аполлоны и Афродиты уже обрели органическую плотность, неподвластную той массе, из которой их высек резец ваятеля.

– Подожди. Я хочу пить.

Дафна примостилась на край скамейки в тени, неподалеку от колодца, откуда женщины с амфорами, ведрами и котелками черпали воду. Тут же стояли ослы, на которых грузили сосуды с водой.

– Тебя интересуют только статуи, – весело упрекнула меня она, – но на всякий случай тебе скажу, что колодцев и источников здесь не меньше.

Она достала флягу, подошла к женщинам, произнесла несколько слов, и они пропустили ее вперед. Когда она вернулась, я удивился:

– Что ты им сказала?

– Ничего.

– Но тебе же не пришлось стоять в очереди!

– Ах, это рабыни.

Ее уверенный тон означал, что вопрос закрыт.

Вокруг нас жужжали осы, но вскоре они поняли, что мы не пьем сладкого нектара, и разочарованно улетели. Искоса следя за ними, на каменных парапетах лежали в полудреме кошки.

Я глотнул воды и снова стал разглядывать статуи; они создавали особую атмосферу. Чувственные и спокойные, они вышли подышать свежим воздухом. На расстоянии они могли показаться маловыразительными, но вблизи обнаруживалось, что они полны эмоций, впрочем сдержанных и ясных; им не были присущи опасные страсти вроде страха, гнева, презрения и ненависти. Если в традиционных рассказах об их приключениях они совершали худшие бесчинства и заслуживали самой суровой критики, то на постаменте они проявляли свою лучшую сторону. Справа от меня над всеми властвовал блюститель порядка и справедливости Зевс, столь непохожий на другого Зевса, обманщика, убийцу, сластолюбца, совратителя и насильника, без долгих раздумий метавшего молнии во все стороны. Стоявшая у кипариса Гера изображала хорошую мать и нежную супругу, и ничего общего с Герой-ревнивицей и злопамятной мстительницей у нее не было. Возвышаясь над фонтаном, Гермес смыл все свои хитрости, проказы и бездумный эгоизм. Черты Афины очистились от надменности, проявлявшейся иногда у этой богини мудрости и ума в отношении тех, кого она считала необразованными и глупыми. Эти портреты говорили о том, чего ожидает город от своих обитателей: сдержанности. Город нес в мир таящуюся в глубине нашего сердца жажду благоразумия. Это здравомыслие, перетекающее от одной статуи к другой, с агоры на другие площади, неизбежно просачивалось и в наши мысли. Из необузданных богов прошлого город изваял лучших богов, способных нас просветить. Тем самым он поощрял рождение нового человека, ответственного, развитого, надежного и мудрого.

– Смотри, а вот и Перикл.

Дафна указала мне на какого-то человека. Даже живя отшельником на Парнасе, я слышал о Перикле: усиление Афин связывали именно с ним. С тех пор как он занялся общественными делами, город стал богатеть, появились прекрасные храмы; особенно хорош был Парфенон, увенчавший Акрополь, – все наперебой хвалили его барельефные фризы.