На судне Харакса я все время боролся с этим ужасом, недомоганием чисто психическим, поскольку меня не тошнило. А Нура, облокотившись на леер, улыбалась морским просторам, вбирая свет трепещущими ноздрями; ее веки были полуприкрыты, волосы развевались на ветру, она была хороша до невозможности. Ну а Харакс, очутившись на борту, превратился в Посейдона, греческого бога морей, чьи изображения я заметил на вазах. Борода курчавилась, выпученные глаза метались с левого борта на правый, он голым терракотовым торсом встречал порывы ветра с клочьями пены и излучал свирепую радость, бросая вызов стихиям.

К счастью, погода благоприятствовала плаванью, мы избежали штормов и шквалистого ветра. В первые дни плаванье наших четырех судов приводило меня в уныние. Хороший ходок не всегда хороший мореплаватель: я любил шагать по твердой земле, упиваться лесными запахами, слушать птичью перекличку, но не понимал радости забраться в утлую посудину и носиться в ней по волнам. Ничто тут не привлечет взора – все тот же тоскливый пейзаж. Если ходьба была для меня самоцелью, то плаванье – лишь средством передвижения. Целью был пункт назначения, а не путь. Я торопил время: хватит нам бороздить воды, скорей бы уж причалить.

Все изменилось, едва мы вошли в богатое островами Эгейское море. Горизонт ожил. То и дело на нем возникали неясные контуры, распластанные и высокие, протяженные и короткие. Одни острова, не имея ни источников воды, ни природных богатств, считались негостеприимными и являли собой нагромождение скал со скудной почвой, поросшей колючим кустарником, единственной пищей диких коз; другие пестрели цветущими деревьями вперемешку с темно-зелеными соснами и серебристыми оливами.

И как-то утром, едва взошло солнце, перед нами возник Лесбос. Бескрайний зеленый остров, увенчанный двумя вершинами, казавшийся целым материком.

– Скоро вы узнаете мою сестру, – без умолку повторял Харакс, облизывая губы, точно Лесбос и два его горных соска обещали пиршество.

Наша флотилия вошла в порт Митилены на южной оконечности острова, в объятья приветливой земли, обрамленной вдали мягкой волной холмов. Харакс выскочил на причал, заторопился от рыбака к носильщику, от зеваки к прохожему, от моряка к торговцу, стискивая каждого в объятьях и осыпая шумными, восторженными возгласами. Он уже не знал, куда деваться, когда отовсюду набежали островитяне, радуясь его возвращению.

Затем он старательно выгрузил товары, забрал кое-что для подарков, и мы в сопровождении ослов отправились к расположенной недалеко от моря деревне Эресос, где жили его близкие.

На пороге дома нас встретила женщина.

– Вот моя сестра.

Чего я ждал? Харакс столько о ней твердил, что я вообразил ее рослой и представительной. Но она была маленькой. Он на все лады расхваливал ее красоту, но передо мной стояла женщина самой заурядной внешности, пусть и не лишенная прелести, однако обещанного великолепия в ней не было. Славословия ее исключительному могуществу и влиянию никак не вязались с бесхитростной улыбкой, осветившей ее лицо.

Она радушно нас приняла. Меня гирляндой окутал ее теплый, солнечный голос, и, может, причиной тому была оживленная фразировка ее речи, гибкая и близкая к танцу, а может, и дружеский тон. Вдруг мы с Нурой ощутили себя самыми важными персонами на свете.

Она пригласила нас в круг деревьев, где были расставлены кресла. Три девушки поднесли нам напитки, лимонад, анисовую воду, и завязалась непринужденная беседа. Нам было хорошо под тамарисками, розовые хлопья которых процеживали солнечный свет, не преграждая ему путь и не слишком его остужая.