Шаткое равновесие рухнуло, когда Движение выдвинуло требование разрешить жертвоприношение приговоренных к смертной казни, цинично рассудив — жизнь все равно потрачена, так пусть она будет потрачена с пользой.

Народное недовольство забурлило вровень с краями, и, чтобы удержать мир, власти запретили митинг темных — тогда уже за глаза нас стали так называть — в поддержку очередного требования.

А темные взяли и все равно вышли на митинг.

Я вышла.

Я помнила свой азарт, свою жажду справедливости, жажду доказать всему миру нашу правоту. Как можно не понимать, что принести пользу обществу своей гибелью — это же все равно, что получить шанс на искупление для маньяков, насильников и убийц?..

Я помнила острое чувство протеста, когда несанкционированную демонстрацию попытались разогнать.

Кто тогда ударил первым?

Я не знала.

Но я помнила самую первую вспышку магии и последовавший за ней хаос.

Дэвид вытащил меня оттуда и вернулся, чтобы отбить товарищей.

Он был арестован, начались судебные процессы. Всем, кто в тот день оказал сопротивление, дали реальные сроки. Небольшие, от полугода до года — пострадавших особенно не было. Но и этого оказалось достаточно. Темное Движение восприняло эти суды как пощечину и вместо того, чтобы подставить другую щеку — ударило в ответ…

Если бы мы знали тогда, чем все это обернется.

Я часто пыталась вспомнить, в какой момент борьба за идею превратилась для меня в борьбу за собственную жизнь. Когда погибли родители? Брат? Эзра?

И не могла.

Война стирала воспоминания о мотивах и чаяниях, оставляя только желание жить. От высоких идей, от желаний сделать мир лучше, из жажды совершить прорывы и великие открытия все свелось к одной просто истине — «Или ты, или тебя».

Вода текла, смывая с тела усталость и мрачные мысли, даря легкость голове. Но, потянувшись за мылом, чтобы начать, собственно, мыться, а не стоять под душем недвижимой статуей, я подумала вдруг.

Интересно Мэтт сказал. Он ненавидел темных поначалу. Когда война закончилась.

Поначалу. Когда закончилась.

Поначалу тогда чего?..

Мэтт

Не спалось.

Вязкая дремота не отпускала, не позволяла ни бодрствовать, ни провалиться в сон, пусть даже кошмарный — а пребывание на границе между тем и тем выматывало. И бесило. Не выдержав, я сел, с силой потер лицо ладонями, бросил взгляд на старый будильник, громко тикающий на тумбочке.

Десять минут до полуночи.

Я встал, открыл окно, впуская в комнату свежий ночной воздух, вдохнул его полной грудью и, поразмыслив, отправился на кухню. Чашка горячего чая или взбодрит, или усыпит — я был уже на все согласен, только бы выбраться из этого отупляющего пограничного состояния.

В коридоре было неожиданно светло — ярко сиял желтый прямоугольник контура ванной. И шумела вода. И я мог поклясться, что сквозь шум едва слышно до меня долетает слегка фальшивое мурлыканье какого-то очень знакомого, явно из детства, мотива. Мотив был меланхоличный, похожий на колыбельную.

Я настолько не ожидал, что темная еще не спит, что в первые мгновения даже замер, подобравшись, остро чувствуя замершее на кончиках пальцев пламя магии и пытаясь сообразить, кто это может петь. И мне с трудом удалось погасить самое первое, совершенно неуместное желание распахнуть дверь с ноги и вмазать заклинанием по неведомой твари, прикинувшейся безобидной маленькой девочкой.

…У той девочки были голубые глаза и три пасти клыков и первого из тех, кто к ней приблизился, чтобы помочь, она разорвала за долю секунды…

Я тряхнул головой, упрямо отгоняя ненужное. Кухня. Чай. Сон. Все. Никаких девочек. Никаких темных. Никаких темных девочек.