– Да.

– Что я должна сделать сейчас, когда ты подготовлен к визиту?

– Иди ко мне.

– Хорошо. Будь по-твоему.

– Милая, милая, милая.

– Видишь, – сказала она. – Я делаю все, что ты хочешь.

– Ты просто прелесть.

– Боюсь, что у меня это пока еще не очень получается.

– Ты прелесть.

– Я желаю того же, чего желаешь ты. Моего «я» больше не существует. Только твои желания.

– Ты чудо.

– Я хорошая. Правда, я хорошая? Тебе ведь не нужны другие девушки?

– Нет.

– Вот видишь? Я хорошая. Я делаю все, что ты хочешь.

Я пришел в себя после операции и понял, что никуда не провалился. Ты не проваливаешься. Тебя просто слегка придушили. Это не похоже на умирание, тебя просто слегка придушили с помощью химикатов, чтобы ты ничего не чувствовал, а после ты как будто пьян, но если тебя вывернет наизнанку, то только желчью, и легче тебе потом не станет. У себя в ногах я увидел мешки с песком. Они давили на стержни, прихваченные гипсовой повязкой. Через какое-то время ко мне зашла мисс Гейдж и спросила:

– Ну как вы?

– Лучше, – ответил я.

– Он отлично прооперировал ваше колено.

– Долго это продолжалось?

– Два с половиной часа.

– Я говорил какие-нибудь глупости?

– Ни слова. Не разговаривайте. Лежите молча.

Меня тошнило. Кэтрин как в воду глядела: мне было без разницы, чье сегодня ночное дежурство.

В госпитале теперь лежали еще трое: худенький паренек из Красного Креста, уроженец Джорджии, с малярией; симпатичный и тоже худой парень из Нью-Йорка с малярией и желтухой; и симпатяга, попытавшийся свинтить в качестве сувенира капсюль-взрыватель с разрывного снаряда, начиненного шрапнелью. Снаряд этот, применявшийся австрийцами в горах, имел переднюю крышку, которая взрывалась при контакте.

Кэтрин Баркли стала любимицей сестер, так как бесконечно отрабатывала ночные дежурства. С малярийными хлопот было мало, а наш общий друг, любитель капсюля-взрывателя, не вызывал ее ночью без особой нужды, так что свободное время она проводила со мной. Я любил ее без памяти, и она любила меня. Днем мы отсыпались, а когда бодрствовали, писали друг другу записочки и передавали их через Фергюсон. Она была чудесная. Я знал о ней только то, что один ее брат служил в 52-й дивизии, а второй в Месопотамии и что она очень хорошо относилась к Кэтрин.

– Вы приедете на нашу свадьбу, Ферги? – спросил я ее однажды.

– Вы никогда не поженитесь.

– Поженимся.

– Нет.

– Почему?

– Вы разругаетесь до свадьбы.

– Мы вообще не ругаемся.

– Все впереди.

– Мы не ругаемся.

– Значит, кто-то умрет. Разругаетесь или кто-то умрет. Так со всеми происходит. Люди не женятся.

Я протянул к ней руку.

– Не трогайте меня, – сказала она. – Я не плачу. Может, у вас двоих все еще сложится. Только смотрите, не оставьте ее в положении. Иначе я вас убью.

– Не оставлю.

– Смотрите у меня! Я надеюсь, что все у вас получится. Вам хорошо вдвоем.

– Нам отлично вдвоем.

– Не ругайтесь и не оставьте ее в положении.

– Не оставлю.

– Смотрите в оба. Я не хочу, чтобы у нее на руках осталось дитя войны.

– Вы чудо, Ферги.

– Неправда. Не надо сказок. Как ваша нога?

– Отлично.

– А голова? – Она потрогала больное место кончиками пальцев.

Ощущение было, как будто тронули затекшую ногу.

– Она меня не беспокоит.

– С такой шишкой можно тронуться рассудком. Совсем не беспокоит?

– Нет.

– Вы счастливчик. Письмо написали? Я иду вниз.

– Вот, – сказал я.

– Скажите ей, чтобы она хотя бы на время оставила ночные дежурства. Она очень устает.

– Ладно. Я ей скажу.

– Я бы подежурила, но она мне не даст. А других это устраивает. Дайте ей немного отдохнуть.