До чего же тяжелый день 2 января! Хуже любого понедельника! Да как же ему не быть тяжелым, ведь двое суток подряд население страны беспробудно пьет, чревоугодничает и безумно веселится: взрослые, словно дети малые, загадывают желания, совершают глупые поступки, шалят и чудят. Но затем бурное веселье сменяется унынием с подсчетом убытков и размышлениями, как дотянуть до январской получки. Каждая семья идет на заметные траты: ведь накануне 31 декабря народ приобретает подарки родственникам и друзьям, сметает с прилавков магазинов все съестное, а затем поглощает за праздничным столом годовую норму дефицита. Съедаются примерно полмиллиона тонн салата «оливье», миллион тонн колбасы и мяса, полмиллиона тонн мандаринов и столько же яблок, выпивается двести миллионов бутылок шампанского (сначала одну бутылку под бой курантов, а вторую ближе к обеду 1 января – ожить, опохмелиться), примерно столько же вина и коньяка, а водки употребляется тройная норма. Если слить горячительные напитки, выпитые за сутки в один водоем, – наверняка получится приличное озеро!

Эти нехитрые вычисления Эдик производил на листе бумаги, сидя за столом в батальонной канцелярии, подсчитывал на спор с начальником штаба, растолковывая тому, почему весь остальной год – триста шестьдесят четыре дня – в Советском Союзе (за исключением номенклатурных спец-распределителей) пустые прилавки и повальный дефицит. Громобоев умножал в столбик количество населения и примерный расход продуктов, исходя из рациона своего новогоднего стола, принимая его за среднестатистический показатель. Эти бессмысленные вычисления делались, чтобы отвлечь майора Шершавникова от похмельных страданий, а также для поддержания разговора и ради пустого времяпровождения. Какой дурак будет работать 2 января? Просто убивали время, курили, болтали.

Начальник штаба был еще тот выпивоха, меры в питье абсолютно не знал и мог самостоятельно за один присест употребить пусть не ведро водки, но отхлебнуть как минимум примерно четверть. И теперь майор, у которого горели трубы и массивный нос распух, словно слоновий хобот, а опохмелиться и сбить головную боль и повышенное давление было нельзя (служба!), стоял второй час подряд у приоткрытой форточки и охлаждал ноющий лоб о наледь на стекле, мечтая о банке прохладного и пенного пива.

Ох, тяжко было Ваське, в принципе не ему одному, полстраны мучилось общей болью. Ну а если 2 января выпало, как в этом году, еще и на понедельник и передышка будет не скоро, аж в субботу, понятно, почему Шершавников пребывал в настроении вдвойне пакостном и ощущения испытывал крайне тягостные.

– И почему 2 января не выходной день! Кто удумал заставить огромную страну имитировать работу? – бубнил, держась двумя руками за виски, Василий. – За что нам такое наказание? Нет бы опохмелить население, подойти к людям с душой и по-хорошему. Эх, сейчас бы два-три стакана водочки скушать, с селедочкой, да с соленым огурчиком, да под хрустящий груздочек! И запить рассолом!

– Не пробуждай желания! – нахмурился Громобоев.

– Какого хрена лысого я должен сидеть в канцелярии и рассматривать ваши гнусные физиомордии… – продолжил стонать Василий.

– Отвернись и не смотри или закрой глаза и не гляди, – буркнул зампотех Изуверов. – Мне твоя рожа сегодня тоже не нравится, но я же мирюсь с тем, что вынужден тебя опухшего и синюшного лицезреть.

– А я не могу! Едва глаза закрываю – у меня все в голове кружится и вертится, и я невольно начинаю терять равновесие. Это какая-то инквизиторская пытка. И какая же мерзкая сволочь и изуверская тварь придумала 2 января выходить на службу.