Лиза прошла в душевую и встала под хлёсткие, упругие струи воды.

Она всё время старалась расшевелить Тёму и Шурика, которых неизменно называла «флегматиками». Муж в ответ нарёк её «сангвиником». Он никак не мог привыкнуть к тому, что она постоянно должна находиться в движении.

Ну а как же иначе, если как только Лиза садилась и расслаблялась, у неё внутри тут же появлялось ощущение, что она куда-то опаздывает, что-то теряет, чего-то недополучает? Такой она была с детства, когда куклы всегда проигрывали турникам на детской площадке, а заполнение девчачьих анкет с кучей сердечек – лазанью по деревьям. Мама это видела, но у родителей никогда не хватало денег на кружки, и Лизе оставалось лишь с завистью смотреть через щёлочки дверей на занятия по танцам, карате и волейболу. Но, как ни странно, желание, не получившее поддержки, никуда не исчезло, а, напротив, превратилось если и не в навязчивую идею, то, как минимум, в тяжело преодолимую тягу движения. Скучая на уроках, она раз за разом писала на последних страницах тетрадей: «Движение – жизнь», «Движение – жизнь», «Движение – жизнь», а её душа рвалась из пыльного класса на свежий воздух.

Обтёршись полотенцем, она вернулась в раздевалку, надела купальный костюм и двинулась к стеклянной двери, ведущей в бассейн.

Выйдя замуж за Тёму, Лиза поначалу удивлялась, как они, настолько разные люди, могли уживаться под одной крышей. Она – Perpetuum Mobile, которая даже во сне умудрялась куда-то бежать, сбивая простыни в кучу. Он – постоянно пребывающий в лёгкой дрёме мечтатель, любящий по утрам перевести на «пять минуток» (а чаще всего отключить) будильник. Она – действующая быстро и уверенно. Он – вечно сомневающийся и стесняющийся. Она – смело идущая вперёд, не отвлекающаяся на рефлексию. Он – постоянно занятый самокопанием. Совпадений не найдено.

Но, как выяснилось, вполне себе могли. «Противоположности притягиваются» оказалась не просто сомнительной в своей универсальности фразой. В их случае это стало залогом счастливой, уравновешенной жизни.

Лиза, бывало, просыпалась по ночам от того, что Тёма стягивает с неё одеяло в свою сторону. Она тут же восстанавливала «статус кво». И пока Тёма похрапывал рядом, она лежала и думала, что их семейная жизнь – точно такое же одеяло, которое, если постоянно не возвращать его на место, обязательно в итоге куда-нибудь запропастится. И регулятивную функцию приходилось выполнять именно ей. Иногда она ощущала себя кукловодом, который должен вести марионеток: мужа, сына, маму и папу, – в нужном направлении, да так, чтобы куклы не видели ниток, привязанных к их рукам. Не про неё ли Тёма написал свой последний роман?

Лизу такая постановка вопроса вполне устраивала. Управление семьёй при помощи «мягкой силы» вполне соответствовало её темпераменту. И она в этом преуспела. Единственное, что она никак не могла исправить – это затянувшийся творческий кризис Артёма. Вот уже почти год он не писал. Конечно, он говорил, что всё «на мази», но кого он хотел обмануть? Его потухший взгляд и молчание говорили сами за себя. Когда Артём предложил главреду издать антологию с рассказами, объяснив это тем, что работа над романом пока не закончена, она не удивилась. Как не удивилась тому, что в сборник не вошло ни единого неизвестного ей рассказа. Лиза видела, как творческая «импотенция» выматывает Артёма. Он стал замыкаться. Порой она замечала, что люди вызывают в нём раздражение, и даже озлобленность. Нет, семьи это не касалось, но, когда он говорил о Родзянко или Вениамине Михайловиче, от былой легковесной иронии не осталось и следа. Можно, конечно, было это списать на реакцию на смерть Славы, но обманывать себя было не в привычках Лизы.