— Есть! — радостно сообщает она мне, словно нашла клад. — Гляди. Муж и жена. Еще и долгожители. Обоим за девяносто было, когда умерли.

Скидывает рюкзак на землю, звякает молнией и начинает копаться в поисках своих жутких ритуальных атрибутов. Смотрю на нее, а самому мерещится, как у нее рожки из головы вылезают и в глазах огоньки загораются. У меня еще никогда не было подружки, которая скакала бы козликом у чьей-то могилы.

— На! — Пинкодик всовывает мне в руки маленькую пластиковую лопату, которую, походу, сперла из песочницы на детской площадке во дворе. — Копай!

— Чего? — Надеюсь, она оговорилась. — Здесь?

— Ну да! — вполне серьезно отвечает она, раскладывая на шелковом платке восковые свечи. — Войди в оградку и выкопай на могиле лунку.

Верчу в руке лопатку и веду бровями:

— А че не ложкой?

Не растерявшись, Пинкодик вынимает из рюкзака десертную ложку.

— Окей, — соглашаюсь я. — Пусть будет детская лопатка.

Скрипнув калиткой по самим нервам, осторожно вхожу в оградку, и рука сама тянется под ворот футболки. Достаю свой нательный православный крестик и сжимаю в кулаке. Не скажу, что я человек верующий, но сейчас даже «Отче наш» вспомнил, мысленно прося всех святых закрыть глаза на то, что мы творим с Пинкодиком.

Опустившись на колени, втыкаю лопатку в твердую почву и начинаю ковырять.

— Как глубоко рыть? — уточняю, уже не представляя, что может быть абсурднее.

— Пока не услышишь голос, — отвечает копошащаяся у меня за спиной Пинкодик.

— Чей?

— Хорошо бы голос здравого смысла.

— Это ты мне говоришь о здравом смысле?! — Поднимаюсь на ноги и разворачиваюсь.

Пинкодик скручивает свечи, соображая из них подобие куклы. Выглядит зловеще. Аж мороз по позвоночнику пробегает.

— Мой голос, Барс, не тупи! Я скажу, когда хватит! — Она достает из рюкзака две фотографии — свою и Цукермана — и начинает что-то бурчать под нос.

Хлопнув глазами, возвращаюсь к ковырянию могилы. Ничего нелепее в своей жизни не делал. Если бабуля узнает, вычеркнет меня из завещания и запретит приходить на ее похороны. А то и вовсе потребует ее кремировать и развеять прах по ветру, лишь бы такие долбонавты, как ее внучок со своей пришибленной подружкой, не занимались подобной ерундой на ее могиле.

— Да-а-а, так мы до ишачьей пасхи тоннель к ЗАГСу копать будем, — фыркаю, заколебавшись воротить плотные комья.

— Достаточно! — слышу у себя над плечом. Только голос уж совсем не похож на голос Пинкодика.

Она хоть и деревенщина, а говорит нежно, мягко. Сейчас же ко мне обращается какой-то чувак лет сорока, под два метра ростом, да еще с такой резкостью, как будто у него пушка в руке. Или это она своим заклинанием себя в трансвестита превратила?

— Лопату в сторону! Руки за голову! Медленно!

То, что гордо назвалось лопатой, само выпадает из моей руки. Я неторопливо кладу ладони на затылок, поднимаюсь с колен и оборачиваюсь.

Рядом с хлюпающей носом Пинкодиком стоят двое полицейских. Оба светят фонариками мне в шары, ослепляя, но давая разглядеть дубинки в их руках.

— Так-так-так. Что у нас тут? — Тот, что обращался ко мне, освещает могилу за моей спиной. — О, вандализм? Круто! По двести сорок четвертой статье пойдете, — подмигивает мне, открывая калитку и приглашающе указывая на мигающую фарами патрульную тачку за оградой кладбища. — Прокатимся?

Зашибись наворожили…

Всегда в откиде от ее артистизма. Плечики трясутся, слезки градом, пальцами тающие свечки теребит, всхлипывает сопливо. Сейчас точно что-то выдаст. Я даже расслабляться начинаю в предвкушении, что нас вот-вот отпустят. А она глазками хлопает и губешками лопочет: